Павел Пестель, командир полка
В конце 1821 г. Павел Иванович Пестель наконец был назначен командиром полка, чего давно уже ждал и добивался. С 1813 г. он состоял адъютантом при генерале П.Х. Витгенштейне, получившим в 1818 г. назначение командовать 2-й армией. Устав от положения адъютанта главнокомандующего, сопряженных с ним сложных штабных интриг и некоего карьерного тупика, Павел Иванович стремился к перемене места службы.
Полк ему достался один из худших во 2-й армии, к тому же пехотный, тогда как прежде Пестель числился по кавалерии. Несмотря на это, новой должности он был рад и рассчитывал вскорости привести свой Вятский пехотный полк в значительно лучший вид. На это же надеялось и командование. Он оправдал ожидания, и на высочайшем смотре Вятский полк оказался в числе лучших, удостоился похвалы императора, а Пестель был награжден земельным наделом.
Это - хрестоматийные сведения из биографии декабриста, однако (за исключением двух-трех частных сюжетов) к этому примерно и сводится все то, что писали обычно о Пестеле-командире. Исследователей интересовал прежде всего Пестель-декабрист, к тому же в советское время военно-исторические штудии сводились к разбору войн и сражений, а не армейской повседневности.
Число источников о Пестеле как полковом командире невелико, архив полка не сохранился. Еще в 1920-х гг. были опубликованы письма Пестеля к начальнику штаба 2-й армии генерал-майору Павлу Дмитриевичу Киселеву, донос и показания Аркадия Майбороды, выдержки из писем к Пестелю командира 7-го пехотного корпуса (в который входил Вятский полк) Александра Яковлевича Рудзевича. Ныне издана переписка Киселева с Рудзевичем, письма П.И. Пестеля к Рудзевичу. Ряд документов был опубликован О.И. Киянской. Упоминания о служебных обстоятельствах Павла Ивановича встречаются в письмах его отца Ивана Борисовича Пестеля.
Авторы работ о Пестеле аккуратно ссылались на фундаментальную историю Вятского пехотного полка, написанную полковником Л. Плестерером по материалам тогда еще существовавшего полкового архива, но по существу почти ее не использовали, так что назрела необходимость нового ее прочтения. Собрав все это воедино, посмотрим, чем занимался П.И. Пестель в роли командира полка, как это рисует его характер и согласуется с его политическими взглядами.
Хоть он был вольнодумцем, к своим служебным обязанностям, военному делу и состоянию армии вообще Пестель относился в высшей степени серьезно и ответственно. Он был воспитан отцом, постоянно напоминавшим ему о ревностном исполнении служебных обязанностей. О том, что Павел Пестель основательно и досконально знал военное дело, свидетельствуют его проекты военных преобразований. Он был амбициозен, честолюбив и стремился к служебной карьере. Вопрос о том, как это сочеталось с его положением участника политического заговора, останется в области предположений и догадок, ясно лишь, что амбиции Павла Ивановича проявлялись в обеих сферах.
Вскоре по получении Пестелем полка корпусной командир Рудзевич писал ему, что надеется увидеть этот полк «в самом отличнейшем положении […] зная усердие ваше и самолюбие, подстрекающее вас дать полку вашему совсем другой вид и поставить оный наряду с отличными».
Павел Иванович, получив назначение 15 ноября 1821 г., 8 января отправился из Тульчина в полк, стоявший тогда в местечке Ставище. В письме, написанном примерно в середине февраля 1822 г., он рассказал о положении дел П.Д. Киселеву. «Нет вещей, которые не были бы в отвратительном виде, и я не знаю, как я могу предстать пред императором с этой толпой сонливцев в лохмотьях». Солдаты были плохо обучены и скверно обмундированы, полковое хозяйство в запустении, офицеры нерадивы.
Офицерский состав Пестель считал нужным обновить («освежить», по его выражению), в первую очередь заменить всех трех командиров батальонов, особенно он хотел избавиться от майора Гноевого. Предыдущий командир полковник Кромин «за весь этот год только ограбил полк. Он положил себе в карман более 30 000 рублей и ничего не сделал, решительно ничего».
Как самое вопиющее Пестель приводил присвоение Кроминым денег на покупку дров для полкового госпиталя. Денег было отпущено щедро, а дров госпиталь получил только немного для кухни «и совсем ничего для отопления комнат, в которых находились больные. Лазаретные служители зимою были посылаемы за четыре версты приносить на своих плечах бурьян и должны были срезать его по пояс в воде. Таким-то образом несчастные топили печку больных. Вот то, в чем мне божились и врач, и все штаб-офицеры полка».
Теперь же Кромин под разными предлогами затягивал формальную сдачу полка, и Пестель просил о назначении посредника. На затянувшуюся приемку полка он жаловался в письмах к отцу. Ожидавшийся летом 1822 г. высочайший смотр 2-й армии заставлял спешить. В февральском письме Киселеву Пестель говорил как об основательных мерах по наведению порядка, так и о тех, что позволят быстро и с небольшими затратами придать полку более-менее приличный вид.
Для того он предлагал послать в Петербург вятского капитана Зыбина, чтобы закупить «прибор» (т. е. металлическую фурнитуру) и «витишкеты» (этишкеты, плетеные шнуры) для киверов, причем не на весь полк, а на половину или треть. Идея его понятна: с новыми головными уборами полк сразу станет смотреться лучше, и либо предполагалось, что он будет дефилировать на смотре не весь, либо же - что солдаты в новых киверах поместятся в первых рядах.
Заодно, поскольку «полк имеет претензию к Провиантскому департаменту в 48 000 рублей» (это были претензии за 1814-1816 годы), Зыбин, которого Пестель считал опытным в таких делах, должен был постараться получить эти деньги. Имея закупленный «прибор», уже в полку предстояло изготовить кивера, впрочем, здесь Пестель указывал на еще одну дилемму: отвлечение солдат на эту работу мешало одновременной усиленной строевой подготовке. Позднее, когда смотр был перенесен на будущий год, Пестель сетовал на напрасно сделанные издержки.
Киселев ответил на письмо Пестеля 17 февраля. Он слегка охладил рвение новоиспеченного полкового командира, хотя в целом его поддержал. Перевести из полка сразу несколько офицеров Киселев счел чрезмерным и несправедливым по отношению к другим полкам - и посоветовал действовать постепенно. Замечание было лишь тактическим, по существу Киселев был согласен с Пестелем. Месяц спустя он пояснял А.А. Закревскому, что переводы офицеров есть мера полезная, «они нужны как для исправления упадших частей, так и для разделения лиц, вместе служить не могущих. Способ сей предохраняет часто от дурных последствий и службе не противен». Командировку капитана Зыбина в Петербург Киселев одобрил, но заметил, что получить деньги вряд ли удастся.
Зыбин прибыл в Петербург, 12 марта побывал у И.Б. Пестеля и вручил письмо от сына. Тот просил отца посодействовать капитану в его хлопотах. Отец отозвался, что «ваш капитан Зыбин, как мне показалось, - большой болтун, но жалкий деятель», ибо не смог ни получить денег в Провиантском департаменте, ни передать Ивану Борисовичу нужные для дальнейших хлопот бумаги. Относительно растраты денег Кроминым П.Д. Киселев полагал, что предъявить ему формальное обвинение будет невозможно. В упомянутом февральском письме Пестель жаловался, что Кромин не только затягивает передачу полка, но и как может вредит преемнику.
Обуреваемый жаждой немедленно приступить к деятельности, Пестель по прибытии в полк обнаружил, что роты и батальоны имеют свои манежи, но большого полкового манежа нет. Он сразу нашел «продажного лесу для постройки очень большого манежа» и, договорившись о покупке и постройке, отправился в Киев. По возвращении «к моему большому изумлению и огорчению ничего не было сделано», потому что Кромин «под разными предлогами отказался дать лошадей». Лес тем временем ушел к другому покупателю.
Когда Пестель снова нашел подходящий лес, Кромин захватил все наличные в полку сани, заявив, что они принадлежат ему. Ответив 17 февраля на письмо Пестеля, П.Д. Киселев 19 февраля написал А.Я. Рудзевичу, что «Кромин отличается, всевозможные прижимки делает Пестелю. Главнокомандующий приказал назначить посредников. Я писал о том к Сибирскому».
Генерал-майор князь Александр Васильевич Сибирский был командиром 18-й пехотной дивизии в 7-м пехотном корпусе Рудзевича, в которую входил Вятский полк. Рудзевич ответил Киселеву 26 февраля: «Пестель рапортом просил меня нарядить посредника при приеме полка от Кромина, с которым он не сошелся, и я о сем предписал князю Сибирскому». Генерал Рудзевич еще 22 января написал Пестелю и рекомендовал «принять поскорее полк и некоторые недостатки по полку вашему исправить», а 19 февраля ответил полковнику личным посланием:
«Письмо ваше, любезный Павел Иванович, в одно время с рапортом вашим, в котором вы просите в посредники князя Волконского, я имел удовольствие получить. Охотно исполнил бы просьбу вашу, но согласитесь со мною, что сие обидно будет для вашего бригадного командира, который есть ближайший вам начальник и должен знать непременно все по полку недостатки и неисправности […] А потому я предписал дивизионному командиру назначить ген. Менгдена в посредники».
Генерал-майор Михаил Александрович фон Менгден был бригадным командиром Пестеля, а упомянутый князь Волконский - это декабрист Сергей Григорьевич, добрый друг Пестеля, также командовавший бригадой в составе 2-й армии. Понятно желание Пестеля получить в посредники своего человека, хоть это было и не совсем по правилам. Все начальство в осложнениях с Кроминым поддержало Пестеля. Но ведь Пестель действовал вне обыкновенного служебного порядка и субординации.
Не всякий командир полка имел возможность обращаться непосредственно к начальнику штаба армии, главнокомандующему, командиру корпуса, тем более в частных письмах. Действовали связи и отношения, приобретенные Павлом Пестелем в бытность адъютантом главнокомандующего. Он был домашним человеком у П.Х. Витгенштейна, Рудзевич назвал его «любезным Павликом», «милым Павликом» и просил «не забывайте того, кто вам всею душою предан, это есть искренно любящий вас Рудзевич».
Нерасположенный к Пестелю Закревский пенял Киселеву, что тот про- водит время в его обществе, Пестель же мог непринужденно обсуждать в письме к начальнику штаба, кого бы ему, Пестелю, хотелось видеть своим бригадным командиром. На самом деле, конечно, отношения были не такими гладкими и идиллическими, как может казаться из писем, написанных с соблюдением эпистолярного этикета.
Рудзевич потерял место начальника штаба армии по подозрению в причастности его к масштабным финансовым хищениям прежней армейской верхушки. Лично в них замешанному командующему 2-й армией генералу Л.Л. Беннигсену, заслуженному герою наполеоновских войн, в середине 1818 г. дали возможность уйти в почетную отставку и заменили его на П.Х. Витгенштейна.
С теми же обстоятельствами связано было и первое появление в Тульчине флигель-адъютанта П.Д. Киселева, сначала в качестве посланника Александра I для расследования вскрывшихся злоупотреблений. Затем в феврале 1819 г. он был назначен начальником штаба армии на место Рудзевича. При внешне учтивом обхождении, отношения между этими двумя генералами не могли не быть натянутыми. Павлу Пестелю в его адъютантской должности приходилось лавировать между ними, тем более что Киселев привлек его к тому же самому расследованию (и впоследствии писал Закревскому, что работал Пестель «хотя с излишнею злостью, но всегда с умом»).
Как видно из переписки Пестеля с обоими генералами, ему удалось установить добрые и выходящие за рамки чисто служебных отношения с Киселевым и сохранить таковые с Рудзевичем. Впрочем, тон писем все же отличается: с Киселевым, столичным светским человеком, к тому же близким по возрасту, Пестель держался более непринужденно, нежели с Рудзевичем, с которым Павел Иванович выдерживал большую дистанцию и был подчеркнуто учтив.
Хорошие отношения с начальством он сохранил и дальше. «Я очень рад, что вы довольны своими начальниками»; «Я очень рад, что вы хороши со всеми вашими начальниками», - писал ему отец Иван Борисович413. Напротив того, полковник Павел Евграфович Кромин с самого начала был во 2-й армии лицом нежелательным.
Вакансия командира Вятского пехотного полка освободилась после того, как в ноябре 1820 г. прежний полковник Петр Васильевич Булгарский получил должность генерал-гевальдигера 2-й армии (т. е. заведующего полицейской частью при штабе). В штабе армии прочили на открывшуюся вакансию Пестеля, но Александр I назначил Кромина. Тот, по-видимому, имел дурную репутацию, поскольку Киселев 17 февраля 1821 г. сетовал Закревскому «зачем отказано Пестелю […] зачем дали Кромина, которого нигде иметь не желали?».
Искушенный в служебных интригах дежурный генерал Главного штаба А.А. Закревский ответил старому приятелю Киселеву более чем прозрачным намеком: «От вас зависит Кромина удалить, есть ли найдете его недостойным командовать полком, но по просьбе его государь велел назначить на открывшуюся вакансию во 2-й армии». Закревский намекал, что командованию армии нужно или смириться с высочайшей волей, или же дождаться, чтобы Кромин совершил какие-то промахи, могущие послужить поводом к увольнению от командования полком. И Кромин, надо отдать ему должное, не замедлил такой повод предоставить прямо по пути к новому месту службы.
Проезжая через Киев, он подрался с местным чиновником, по первоначальным слухам - из-за карточной игры, но как потом выяснилось - оттого, что, взяв у этого чиновника деньги в долг, не хотел отдавать. Слухи о происшествии были доведены до государя, он распорядился нарядить следствие, осенью 1821 г. Витгенштейн донес в столицу, что независимо от исхода расследования считает необходимым «без всякого дальнейшего исследования удалить полковника Кромина от командования полком», поскольку офицеру, «помрачившему звание свое подобным ему поступком […] несвойственно и вместе неосторожно поручать какую-либо часть в управление, а тем паче еще полк».
Введшая эти документы в научный оборот О.И. Киянская отметила, что черновик донесения Витгенштейна был написан рукой Пестеля. Пестель исполнял свои прямые обязанности адъютанта, но в то же время, как лицо заинтересованное, оказался в данном случае в далеко не безупречной позиции.
Стычки с Кроминым при передаче полка показывают некоторую неопытность и прямолинейный энтузиазм Пестеля, но также подводят нас к проблеме чрезвычайно сложного, запутанного полкового хозяйства того времени и связанных с ним имущественных отношений. Полковник Кромин мог заявить, что обозные сани принадлежат лично ему, и доказать обратное было непросто, как и доказать денежное хищение. Централизованное снабжение полков имуществом с казенных складов было развито слабо, а командиры имели весьма обширное пространство для хозяйственного маневра. Более того, их хозяйственная предприимчивость даже приветствовалась. Имущество и припасы для полка могли быть выданы как натурой, так и деньгами.
Пестель, давая на следствии разъяснения по доносам Майбороды, специально уточнил, что полотно для полка «было мною получено из комиссариата не деньгами, но натурою», т. е. это было неочевидно, единообразного порядка не существовало. Хлеб, фураж и прочие припасы, как и лошадей, полковники покупали сами, для того существовали так называемые «справочные цены»: военное ведомство ежегодно осведомлялось об уровне цен в разных губерниях и принимало их за основу при выдаче сумм на закупки. Но полковник, делая масштабные закупки на год на целый полк, мог купить дешевле и воспользоваться разницей в свою пользу; мог играть на колебаниях цен, покупая, продавая и вновь покупая партии зерна или холста и т. д.
Декабрист А.Е. Розен вспоминал, как молоденьким офицером был послан заготавливать продовольствие для полка в Гродненской губернии, причем опытные евреи-факторы «таинственно и ловко учили меня воровать: чтобы я в контракте с ними выставил десять рублей за четверть муки в девять пудов, а им платил только по девяти рублей, а они выдадут мне расписку в получении по десяти рублей. Я погрозил поколотить его за такие советы, но он нисколько не смутился и продолжал: “Помилуйте! три тысячи четвертей - по рублю с четверти: ведь деньги! - а деньги притом казенные, отпускаются по справкам, и лишние даром достаются полковому командиру и квартирмейстеру”». Фактор предлагал офицеру-покупателю завысить цену по бумагам, а разницу поделить между собой.
В февральском письме к Киселеву Пестель упоминал о поездке в Киев, она была связана с проходившей там ежегодной январской контрактовой ярмаркой. Под предлогом контрактов, как известно, декабристы собирались в Киеве и обсуждали дела тайных обществ, но это ведь не отменяло гласную цель поездки: заключение контрактов и закупок.
В единственном сохранившемся письме к Павлу Пестелю от его младшего брата Александра, написанном приблизительно в феврале 1822 г., упоминается, что Пестель и полковник Снарский (брат жены П.Х. Витгенштейна и знакомый семьи Пестелей) «были единственные, кто взял на себя снабжение полка», то есть приехал на контракты лично. Ездил Пестель и на ярмарки в Бердичев и Балту. По показанию бердичевского фактора и торговца лошадьми Давыда Лошака, полковник приезжал в Бердичев каждый год по два или три раза и иногда покупал в полк лошадей «числом всякий раз по двадцати».
О поездке в Бердичев и покупке двадцати лошадей для обоза Пестель писал Киселеву 2 апреля 1822 г. на следствии он пояснил, что «фактор Давыдко» служил ему «для покупки новых и продажи старых подъемных лошадей и вообще для всех покупок, которые делал я в Бердичеве».
Продажа старых лошадей, равно как и вещей, была актом «экономии». Отвечая на один из пунктов доноса Майбороды, касавшийся чисто служебных нарушений, Пестель пояснил, что в 1823 г. откупил у нижних чинов прослужившие срок краги и велел их перелицевать, сэкономив тем самым средства на покупку новых. При проверке дежурным генералом 2-й армии И.И. Байковым вопрос о крагах оказался запутанным, выходило, что имеются рапорты ротных командиров о согласии солдат на продажу краг, но сами солдаты утверждают, что такого согласия не давали и деньги получили, но не поняли, что за старые краги.
Этот пример позволяет судить о предприимчивости полковых командиров и о том, что многоопытные вышестоящие начальники не всегда могли разобраться, что к чему, и высказывали противоречивые мнения о степени допустимости тех или иных действий. Пестель пояснял, оправдываясь, что «без таковых хозяйственных распоряжений, составляющих позволительную экономию, известно самому начальству, что нельзя содержать полки в отличном состоянии. Я особенно имел необходимость в рачительном хозяйстве, ибо принял полк совершенно расстроенный».
В том же показании Пестель сообщил о другой своей комбинации. Полотно, следующее «для постройки панталон» на 1824 год было доставлено поздно, «а старые панталоны были так хорошо сбережены, что я отложил постройку сих панталон до 1825 года», так что «были панталоны 1825 года построены из полотна 1824 года», к тому же благодаря отсрочке «можно было чрез зиму полотно лучше выбелить» (для беления холсты расстилали на снегу). Полученный таким образом годовой запас полотна полковник собрался «по согласию нижних чинов» употребить на изготовление чехлов для киверов, «на чехлы казна не отпускает ни единой копейки, и потому должно их делать из економических полковых оборотов».
Многие вещи изготавливались в полку солдатами, знавшими ремесла. Солдаты в свободное от служебных обязанностей время работали на полковых огородах, что давало прибавку овощей к рациону, избыток же шел на продажу. Занимались солдаты и ремесленными промыслами. Как видно из показания Пестеля, после летних лагерей 1825 г. (тех самых Лещинских лагерей, где происходили совещания декабристов и к Южному обществу было присоединено Общество соединенных славян) солдаты его полка работали по найму. Надо полагать, речь шла о полевых работах во время страды - такие работы практиковались регулярно и 1825 год не являлся чем-то исключительным.
Все это, вкупе с очень примитивным и путаным бухгалтерским учетом, позволяло полковым командирам иметь в своих руках значительные суммы денег и распоряжаться ими, в том числе к своей личной выгоде. П.Д. Киселев в письмах к А.А. Закревскому объяснял разного рода «экономические комбинации» полковников. Одновременно он указывал и на оборотную сторону дела, видную, кстати, из примера с чехлами для киверов: командование превосходно знало, что на многие необходимые расходы казенных денег вообще не предусмотрено, и чтобы содержать полк, а особенно успешно показать его на смотре, полковник должен был постоянно изыскивать дополнительные средства.
Часто для этого командиры тратили свои деньги и затем, разумеется, стремились компенсировать расходы. Отличить собственные деньги от казенных было весьма непросто, а граница допустимого становилась зыбкой. Л. Плестерер считал, что в Вятском полку до прихода туда Пестеля хищения особенно процветали даже на общем фоне 2-й армии.
Доказать, что полковник Кромин присвоил огромную сумму в 30 тысяч рублей, оказывалось невозможным; задолжал полку и полковник Булгарский, он хотя долг признавал, но денег не выплачивал, только постоянно обещал и отсрочивал срок уплаты. Очевидно, у Булгарского просто не было денег. 16 мая 1823 г. Пестель замечал, что фактически подарил своим предшественникам 18 тысяч рублей. Павел Иванович сетовал, что вкладывал в полк свои деньги, а ведь его семья не имела родовых имений и была небогата. «В течение времени моего командования Вятским полком понес я чрезвычайно много издержек, так что, не имев прежде ни единой копейки долгу, ныне я много долгов сделал, и все это в пользу полка единственно».
Простор для весьма свободного обращения с казенными деньгами был не только у полкового, но и у нижестоящих командиров. На этом уровне самым распространенным злоупотреблением была неполная выплата солдатам их жалованья. Часть суммы командир роты удерживал, солдаты могли стребовать с него недостающее при выходе из полка или перемене командира. На этой почве в полках 2-й армии не раз вспыхивали скандалы. Осенью 1819 г. штаб армии провел расследование в связи с участившимися побегами солдат 22-го егерского полка, и как писал 30 сентября Пестель Рудзевичу, следствие «открыло большие злоупотребления […] не получали никогда провиант ни солдаты, ни жители, но зато в излишестве жесточайшие побои».
В то же самое время, когда Пестель принимал Вятский полк, развертывался конфликт в Камчатском полку, где дошло до открытого неповиновения солдат. Как объяснял Киселев в письмах Закревскому, там при смене полкового командира вскрылись злоупотребления, «полковые, как и ротные командиры, по-видимому, желали прикрыть утраченные деньги собственностью солдата, - все вероятно успели, но один Камчатского полка капитан вздумал вместо изворотливости употребить палки и роту противу себя поставил». Киселев считал, что «более всех виновен» был прежний полковой командир подполковник Адамов, который «глуп и был причиною требования солдат».
С такого же рода обстоятельствами столкнулся в Вятском полку и Пестель. Главным раздражителем стал майор Гноевой, чьего удаления из полка Пестель добивался особенно настойчиво. В февральском письме к Киселеву Пестель аттестовал его «большим болтуном», который «командует плохо, очень плохо, и делает ошибки на каждом шагу», что вызвало удивление Киселева, заметившего, что Гноевой считался хорошим офицером. Пестель сделал важную ремарку, что «история и конец Адамова внушили ему [Гноевому] такое мнение о собственной персоне», что лучше от него избавиться.
Гноевой перешел в Вятский полк в марте 1820 г. как раз из Камчатского полка, должен был хорошо знать о скандальной истории и, видимо, трактовал ее как победу офицеров над полковником. Поскольку сразу избавиться от него оказалось невозможным, Пестель стал пробовать другие методы, эволюция которых отразилась в письмах к Киселеву. «Ввиду того, что я бесконечно учтив, но и бесконечно требователен, он прекрасно увидит, что именно я, а не он, начальник», - написал полковник 23 февраля. Летом, во время лагерей, Пестель повторял, что Гноевой, «действительно плохой человек», «ловкий говорун», скверный командир, «плоский интриган», «я теряю терпение с ним и несколько раз я обошелся с ним превосходным образом», и теперь всем на удивление «он так унижается передо мной».
Чтобы в обход Гноевого обучить солдат, Пестель приставил другого офицера «под предлогом приучиться к командованию батальоном». Наконец, в письме от 15 ноября 1822 г. Пестель откровенно высказал то, о чем прежде умалчивал. «Вятский полк и всегда, и особенно за последние 15 лет был замечателен тем, что все офицеры его были солидарны в своей оппозиции командирам полка», полковником Булгарским «они играли неприличным образом». Возглавлял эту оппозицию именно майор Гноевой.
В течение 1822 г. ряд офицеров из полка был удален и оппозиция ослабла, но Гноевой продолжал оставаться проблемой. «Он даже опасен для действительной службы, так как он ее всегда критикует […] Если б он был более образованным и просвещенным, я счел бы его за карбонария». Последняя фраза в устах Пестеля звучала почти как донос, тем более циничный, что он сам возглавлял тайное политическое общество. Это отметили публикаторы писем Пестеля, а выдающийся историк С.Н. Чернов заключил, что, встретившись «со сплоченною оппозициею вятских офицеров», Пестель «без стеснения использовал свои отношения с Киселевым для конечного разгрома этой оппозиции - т. е. для полной чистки офицерского состава полка», и предстает как очень неразборчивый в средствах, неискренний, честолюбивый человек.
В самом деле, Пестель далеко не всем казался очаровательным. Н.В. Басаргин вспоминал, что «у него не было способности привязывать к себе», П.М. Леман знал «его надменное свойство». Суждения о неразборчивости Пестеля в средствах были бы совершенно справедливы, если бы речь шла исключительно о частных, личных отношениях. Но ситуация начинает выглядеть более сложной, если принять во внимание, что это отношения служебные, между начальником и подчиненными, причем полковник ратует за «пользу для службы» и наведение порядка в сильно запущенном полку, а ему противостоят нерадивые и своекорыстные офицеры, напрямую в этом беспорядке повинные и со своей стороны не собирающиеся стесняться в средствах.
По мнению Л. Плестерера, Пестель был строг к офицерам, «но офицеры в то время были распущенны и вполне заслуживали этой строгости». В такой перспективе обвинения нравственного характера, выдвигаемые против Пестеля, начинают казаться несколько преувеличенными.
О том, какой степени остроты достигал конфликт Пестеля с офицерами полка, заставляет задуматься одна фраза из письма Киселева к Рудзевичу от 28 марта 1823 г.: «Замечание, вами присланное касательно Одесского и Вятского полков, весьма неприятно и написано весьма резко. Нужно предупредить повторение, что и усилимся исполнить». О чем именно шла речь, неясно, однако настораживает упоминание обоих этих полков вместе. Дело в том, что именно в Одесском пехотном полку случился нашумевший инцидент между офицерами и полковым командиром, следствием которого затем, 24 июня 1823 г., стала дуэль между П.Д. Киселевым и генерал-майором И.Н. Мордвиновым.
По рассказу адъютанта Киселева декабриста Н.В. Басаргина, командир Одесского полка полковник Ярошевицкий был «человек грубый, необразованный, злой», обращался с офицерами дерзко и неприлично и вызвал к себе всеобщую ненависть. Офицеры сговорились накануне дивизионного смотра и кинули жребий, кому выступить против полковника. На смотре, когда полк стоял по команде «смирно», избранный офицер «с намерением стоял на своем месте слишком свободно и даже разговаривал», тем самым спровоцировав Ярошевицкого на грубую брань. Тогда офицер вышел из строя и избил полковника. Команда «смирно» не оставляла возможности вмешаться и безобразная сцена продолжалась, пока не подоспел дивизионный командир.
Офицер был разжалован и сослан в Сибирь, участие прочих замяли, но П.Д. Киселев потребовал отставки бригадного командира Мордвинова, поскольку тот не принял мер для улаживания конфликта. Спустя полгода, подстрекаемый недоброжелателями Киселева, в том числе (как полагал Басаргин) Рудзевичем, Мордвинов вызвал начальника штаба армии на дуэль, на которой был убит. Дуэль эта наделала шума, поединок между двумя действующими генералами был событием беспрецедентным.
Можно ли понимать фразу из письма Киселева от 28 марта таким образом, что Рудзевич высказал опасение повторения в Вятском полку событий, случившихся в Одесском? Такое предположение кажется правомерным. Но в Вятском полку ситуацию удалось удержать под контролем. Пестель был много умнее Ярошевицкого, а вышестоящие начальники действовали более энергично. Как Пестель позднее писал Киселеву, оппозиция офицеров ослабла «только под влиянием страха перед моими связями в главной квартире».
В мае месяце 1822 г. Вятский полк выступил в лагерь в местечко Прилуки, в июне состоялись дивизионный смотр и маневры, затем полк перешел в дивизионный лагерь в Росоше. 22 июня полк с разрешения дивизионного командира князя Сибирского выступил из лагерей до срока, и следующие девять дней Пестель посвятил энергичной работе. В 11 ротах он переменил ротных командиров, причем десять из них, сдав свои роты, приняли другие, т. е. обменялись ротами. Эти перестановки, на первый взгляд абсурдные, на самом деле были продуманным и хитрым ходом полковника. Вся суть заключалась в том, что при сдаче роты командир должен был окончить все денежные счета и удовлетворить солдатские претензии. Таким образом, это позволяло внести ясность в финансовые дела на уровне рот.
Тогда же Пестель ввел новые формы отчетности в виде шнуровых книг (т. е. с пронумерованными и скрепленными печатью листами) в каждой роте. А в конце августа потребовал, чтобы отныне каждая выдача жалованья производилась по ведомости и составлялись ведомости всех вычетов из солдатского жалованья (на артель и пр.). Эти новации весьма выразительно характеризуют царившие в армейском быту порядки. Весной 1823 г. Пестель запретил нижним чинам впредь давать взаймы деньги офицерам, что было распространенной практикой.
Отвечая 5 июня 1822 года на письмо Пестеля, написанное вероятно в лагерях, П.Д. Киселев закончил его словами: «До свиданья, Макиавелли». Эта фраза многих историков наводила на мысль, что Киселев знал о политическом вольнодумстве Пестеля и негласно покровительствовал тайным обществам. В контексте летней деятельности Пестеля кажется более уместным отнести «Макиавелли» к его сугубо служебным предприятиям. Этим шутливым обращением Киселев мог одновременно и поощрять рвение полковника, и намекать о некоторой его чрезмерности. Похоже, именно Киселев дал самую меткую характеристику Павла Ивановича, сказавши, что тот работает «хотя с излишнею злостью, но всегда с умом».
Между прочим, жалуясь Киселеву на своих офицеров, Пестель говорил о незнании службы, нерадивости, но избегал непосредственно обвинять кого-то из них в денежных злоупотреблениях. Более-менее конкретно причины своего недовольства он высказал только о трех командирах батальонов. Помимо майора Гноевого, это были подполковник Каспаров и майор Ейнвальд. Ейнвальд «всех более имеет и ревности, и усердия, но он до такой степени вздорен, что становится несносным».
В другом письме Пестель обрисовал проблемы с Ейнвальдом отсылкой к известной обоим корреспондентам скандальной истории. Имел место некий поступок Ейнвальда, после которого ему «совершенно невозможно оставаться в полку». Можно догадаться, что случилась ссора между офицерами, и Ейнвальд «вместо того, чтобы вести себя в подобных случаях как следует, просил еще прощения, до такой степени он был виноват. Я даже думаю, если не ошибаюсь, что это было карточное дело. После этого совершенно невозможно, чтобы его
слушались».
Каспарова Пестель, напротив, хвалил, называл честным человеком, в совершенстве знающим службу и фрунт, только не имеющим «необходимого пыла». И все же, отдав ему должное, в первом февральском письме Пестель высказал желание «избавиться ото всех трех батальонных командиров». Свою нелогичность полковник прояснил в следующем письме: когда полк держал кордон на австрийской границе, Каспаров наряду с другими оказался замешан в контрабанде. «Но это было делом человеческой слабости, так как бедность ужасная вещь, и 23 года беспорочной службы, как у Каспарова, могут вполне загладить момент, достойный порицания, однако они уже не возвратят уважения со стороны подчиненных». Позднее Пестель сочувственно просил Киселева подыскать для немолодого уже Каспарова место службы поспокойнее.
Состав офицеров Вятского полка постепенно менялся. 31 марта 1823 г. Гноевой был определен в Азовский пехотный полк, месяцем раньше уволен в отставку его брат, также служивший в Вятском полку, в апреле при обычном производстве из полка перевели одиннадцать офицеров, в основном старших. Помещенные в труде Л. Плестерера офицерские списки по годам показывают, что в 1823 г. состав офицеров изменился заметно, а в следующем году не осталось почти никого из тех, кто служил в 1821 г. Пестель то и дело просил Киселева дать ему в полк того или иного офицера, некоторых подбирал и сам. Он пригласил перейти в Вятский полк служившего прежде в гвардии Н.И. Лорера, с которым познакомился в 1824 г. в Петербурге.
Отец И.Б. Пестель всю жизнь выстраивал отношения с подчиненными как патрон-клиентские. Среди его доверенных чиновников, которых Иван Борисович тянул вслед за собой, обеспечивая карьерный рост, и кто не отвернулся от него и продолжал оказывать различные услуги и после отставки и опалы, был М.С. Нератов. Сына его Павел Пестель взял к себе в полк. Самым неудачным приобретением полковника был капитан А.И. Майборода, считавшийся большим знатоком строевой службы.
Его перевода в Вятский полк Павел Иванович добивался особенно настойчиво и питал к капитану, как показали последствия, совершенно излишнее доверие. Л. Плестерер полагал, что мотивом доноса Майбороды на полкового командира послужило опасение попасть под суд за злоупотребления при приемке вещей для полка из комиссии Московского комиссариатского депо. То же самое утверждал С.Г. Волконский. Капитан по возвращении из Москвы не смог представить полученные денежные суммы. После ареста Пестеля в числе недостающих в полку сумм фигурировали отпущенные комиссией Московского комиссариатского депо под расписку Майбороды 6 тысяч рублей, относительно которых существовала неясность, с кого их требовать.
Майборода в доносе и дополнениях к нему не только открыл существование тайного общества, но и обвинил Пестеля в ряде служебных проступков. Помимо прочего, он утверждал, будто, приняв полк, Пестель «попускал явное к нижним чинам послабление, а с некоторых ротных командиров пред глазами их подчиненных взыскивал за малейшие безделицы», но после корпусного смотра в г. Баре, на который ожидали приезда императора, приказал жестоко бить палками солдат, показавших себя плохо. На удивление Майбороды (тогда уже члена Южного общества) полковник будто бы объяснил, что хочет показать солдатам, что чем ближе государь, тем строже с ними обращаются начальники.
Известно, что офицеры-декабристы возмущались телесными наказаниями, поэтому вопрос о том, прибегал ли к ним Пестель, стал рассматриваться как компрометирующий, в советской историографии он замалчивался. Сам Пестель, собственно, признавал, что использовал такую меру.
Отвечая на обвинения Майбороды и категорически отрицая, что пытался настроить солдат против государя, он пояснил свою политику в полку. Он напомнил, что принял полк «самым худшим во всей армии» и быстро привел его в число лучших, «сие доказывает, что средства, мною употребленные для улучшения Вятского полка, по всем статьям самые были действительные и успешные. […] Начал я с штаб и обер-офицеров, строгость противу них оказывал чрезвычайную, так что нередко баталионных командиров за фронт высылал. С нижних чинов я с начала многого требовать не мог, ибо не были они выучены и не были в том виноваты».
После лагеря 1822 г. полковник занялся усиленным обучением унтер-офицеров, затем перешел к учению солдат, но столкнулся с «закоренелою леностью», которая и принудила его обратиться к строгости, «испытав все средства терпения и поучения и убедившись, что одна строгость может искоренить давнишную лень и сильное нерадение». Сходным образом Пестель объяснял свои действия Киселеву летом 1822 г. Тогда ему пришлось оправдываться по поводу значительного числа солдат, бежавших из полка. Он уверял, что был требователен, дабы подтянуть людей, но одновременно «сделал все возможные расследования, чтобы узнать, не притеснены ли солдаты, и убедился, что у них нет никакой действительной причины жаловаться, так как по их собственным словам они никогда не видели столько заботы о себе».
Их питание было улучшено, полковник из собственных средств выдавал тройную порцию каши, а единственной причиной побегов являлась разница с прежним командиром, «когда они привыкнут служить как следует», тогда и побеги прекратятся. Покамест же «это обстоятельство побудило меня прибегнуть к розгам таким способом, который заставил видеть во мне чуть ли не тирана, но это произвело нужное впечатление», дезертирство приостановилось, хотя «влияние подобной меры не может быть длительным». Пестель действовал прагматично и руководствовался не идеалистическими принципами, а наличными армейскими нравами и реалиями.
Был он более или менее жесток по сравнению с другими командирами? С.Г. Волконский (любивший Пестеля и склонный его идеализировать) утверждал, что Майборода сумел расположить к себе полковника, добиваясь «фрунтовой образованности в полку […] мерами не жестокими с нижними чинами». Документ, начисто забытый в декабристоведении и исчерпывающе выражающий мнение Пестеля на этот счет, был опубликован Плестерером. Это приказ по Вятскому полку от 7 октября 1822 г. о производстве учений:
«Телесное наказание должно быть употреблено в одних случаях самой крайности, когда все прочие средства истощены и оказались истинно совершенно недостаточными. За непонятливость наказывать есть грех и безрассудность. Ленивый же и упрямый пеняет на себя одного, если побоям подлежать будет. Поверить не- обходимо начальникам самих себя, дабы уверенными быть, что не они ли сами препона к успехам малою своей толковостью или малым своим терпением».
Составитель полковой истории перечислял сделанные Пестелем в полку разнообразные нововведения, которые должны были существенно улучшить солдатский быт. Летом 1822 г. он приказал устроить на зимних квартирах экзерциргаузы вместо прежних землянок (где люди страдали от холода и сырости) и выстроить бани, заботился о приращении артельных сумм. Летом 1822 и зимой 1823 г. полковник интенсивно переводил солдат из роты в роту, постепенно выводя из строевых батальонов негодных, и образовал специальную роту неспособных солдат.
Имелись в виду люди немолодые и больные, для которых нестроевая служба должна была явиться облегчением. Наводя порядок, Пестель распорядился заодно представить ему списки женщин, сожительствующих с солдатами, тех из них, у кого уже были дети, оставили, прочих отослали домой на родину (надо думать, эта мера не слишком обрадовала нижних чинов). К началу 1823 г. заметно уменьшилось число беглых и претензий нижних чинов, впрочем, совсем дезертирство не прекратилось.
Следующей зимой 1823/1824 гг. в полку было отмечено мало умерших, но довольно много бежавших, то же повторилось и за весь 1824 год - санитарное состояние было хорошим, но побегов много. С.Я. Штрайх в 1922 г. опубликовал донесение тайного агента о настроениях в Вятском полку в конце 1826 г., через полгода после казни Павла Ивановича. Агент сообщал, что «все нижние чины и офицеры непримерно жалеют Пестеля, бывшего их командира, говоря, что им хорошо с ним было, […] и стоит только вспомнить кому из военных Пестеля, то вдруг всякой же вздохом тяжким и слезами отвечает, что такого командира не было и не будет», а напившись пьяными, ругают Майбороду за донос.
Агент мог в своих видах преувеличить приверженность к полковнику бывших подчиненных, так же как мог преувеличивать и восторженный романтик-свободолюбец В.С. Печерин. Сын офицера, служившего в соседнем полку, он провел детство в Липовце, где квартировал Вятский полк. Как ни стран-но, этот фрагмент из «Замогильных записок» ускользал от внимания биографов декабриста: «Полковник Пестель был нашим близким соседом. Его просто обожали. Он был идолом 2-й армии. Из нашего и других полков офицеры беспрестанно просили о переводе в полк к Пестелю. “Там свобода! Там благородство! Там честь”».
Далеко не столь восторженный Л. Плестерер между тем также очень высоко оценивал Пестеля как полкового командира и считал бесспорным, «что Вятский полк после Пестеля перестал быть позорным пятном во 2-й армии».
«Пестель замечателен не только как революционный деятель, - писал полковник Плестерер. - Эта выдающаяся личность за короткий период своего командования успела оказать Вятскому полку много незабываемых услуг». Тем более странно читать такую апологию казненному государственному преступнику, что полковые истории являлись жанром сугубо верноподданнически-монархическим.
Автору данных строк повезло получить в РГБ экземпляр тома Плестерера в парадном переплете, с муаровыми форзацами, происходящий из Собственной библиотеки Зимнего дворца. Хотелось бы знать, с какими чувствами последний самодержец читал - если читал - эти хвалы декабристу в столь неподходящем для них издании.
