Декабрист Иван Пущин
Два обстоятельства навсегда вписали имя Ивана Ивановича Пущина в историю нашего отечества - дружба с Пушкиным и принадлежность к движению декабристов. «Мой первый друг, мой друг бесценный», - сказал о нем Пушкин, ясно и просто определив место Пущина в своей жизни. Для государства же он был «преступником», «бунтовщиком», «мятежником». В николаевской России не было места таким, как Пущин.
В июле 1826 года Верховный уголовный суд приговорил его за участие в восстании декабристов - неудавшейся попытке повернуть ход российской истории - к вечной ссылке в Сибирь на каторгу. «Друг Пушкина», «декабрист» - таковы исходные точки нашего интереса к Пущину. Интереса, который, то нарастая, то утихая, перешел из века минувшего в век нынешний.
Но этим только не объяснить причину той огромной притягательной силы личности Пущина, которая выделила его из блестящей среды современников, а нас вновь и вновь побуждает обращаться к его жизни и судьбе.
А ведь в обыденном понимании он не совершил, казалось бы, ничего выдающегося. Находясь несколько лет в центре тайных обществ, Пущин никогда не был лидером движения, как Пестель, Рылеев или Никита Муравьев. Не стяжал он лавров и на ниве государственной деятельности, не прославился в сфере литературы, искусства, науки. И тем не менее его «Записки о Пушкине» и письма издавались десятки раз, а сама жизнь Пущина стала предметом исследований и даже художественного осмысления.
Впрочем, для знавших Пущина в этом не было никакой загадки. Перед особым, поистине безграничным обаянием личности Пущина отступали непреодолимые, казалось бы, барьеры. Его современники, люди различных политических убеждений и взглядов, разного возраста, социального положения, противоположные во всем, в одном - отношении к И.И. Пущину - оказывались удивительно единодушными. Чтобы убедиться в этом, достаточно перелистать посвященные ему страницы воспоминаний и писем.
«Благородство, воспитанность, добродушие, скромность, чувствительность, с мужеством и тонким честолюбием, особенно же рассудительность суть отличные его свойства», - писал о Пущине нелюбимый лицеистами воспитатель М.С. Пилецкий. «При счастливых способностях отличается редким прилежанием,- отмечал профессор российской и латинской словесности Н.Ф. Кошанский.- Он соединяет понятливость с рассуждением и, кажется, лучше ищет твердых, нежели блистательных успехов».
Гаже сухой и желчный М.А. Корф, лицейский однокашник, достигший в царствование Николая I вершин бюрократической карьеры, автор книги о восстании 14 декабря, вызвавшей возмущение не только самих декабристов, но и всей передовой России, с несвойственной ему теплотой вспоминал о Пущине: «Один из тех, которые наиболее любимы были товарищами, с светлым умом, с чистой душой, он имел почти те же качества, как и Есаков, и кончил еще несчастливее». «Иван Иванович Пущин - благородный, милый, добрый молодой человек, истинный филантроп, покровитель бедных, гонитель неправды...» - это уже из воспоминаний Н. И. Греча, которого в его поздние годы также не заподозришь в симпатиях к декабристам.
Среди декабристов, которых по праву можно считать цветом русского общества первой четверти XIX века, Пущин занимал совершенно особое, одному ему свойственное место. «Мало найдется людей, которые бы имели столько говорящего в их пользу, как Пущин», - сказал о нем Н.В. Басаргин, кратко выразив общее мнение декабристов. В Сибири с особой силой проявился дар Пущина привлекать к себе всех гонимых. Ссыльные поляки отзывались о нем как о «бриллианте среди декабристов».
Одна из самых точных и глубоких характеристик Пущина принадлежит польскому революционеру Руциньскому: «Много благородства в характере, отзывчивый и щедрый, притом веселый и остроумный, любим был повсюду. В женщинах был безмерно счастлив. Всем сердцем любил свою родину, но без фанатизма. Основательно знал отечественную литературу, правильно, даже красиво говорил и писал по-русски. Патриотизм его был истинным, просвещенным, вызывал симпатию и уважение. Эти взгляды поставили его выше всех его товарищей».
Замечательно, что ни время, ни суровые испытания не меняли этого человека. И по прошествии почти тридцати лет каторги и ссылки он ни в чем себе не изменил. «Когда я с ним познакомился,- вспоминал о нем представитель нового поколения общественных деятелей Евгений Иванович Якушкин, сын декабриста И.Д. Якушкина, - ему было 55 лет, но он сохранил и твердость своих молодых убеждений, и такую теплоту чувств, какая встречается редко в пожилом человеке. Его демократические понятия вошли в его плоть и кровь: в какое бы положение его ни ставили обстоятельства, с какими бы людьми ни сталкивала бы судьба, он был всегда верен самому себе, всегда был одинаков со всеми. Люди самых противоположных с ним убеждений относились к нему с глубоким уважением».
С восхищением писал о Пущине А.И. Герцен. «Читали ли в «Атенее» отрывки из записок И.И. Пущина? - спрашивал он в одном из писем 1859 года писательницу М.А. Маркович (Марко Вовчок). - Что за гиганты были эти люди 14 декабря и что за талантливые натуры».
Но были и полярные мнения. Для иных представителей правого крыла русского общества Пущин - никчемная личность, значение которой, казалось им, было непомерно преувеличено. Квинтэссенцию подобного взгляда выразил историк Лицея, человек крайне реакционных взглядов Н. Гастфрейнд. Отвечая на появившуюся в печати критику составленной им биографии Пущина, он писал в 1913 году: «Пущин - вот личность не по заслугам раздутая! Не проявив никакого исключительного участия ни в заговоре, ни в самом бунте, Пущин тем не менее сохранил за собою ореол сочувствия, приобрел себе нимб декабристской святости». И далее: «Единственное важное дело, которое он совершил в жизни, это то, что он не увлек за собою Пушкина и написал о нем свои воспоминания».
Так в чем же тайна притягательной силы личности Пущина? Что определяло глубокую и искреннюю любовь одних и что, даже спустя полвека после его смерти, заставляло нападать на него других? Что, наконец, привлекало и привлекает в судьбе и личности Пущина нас сегодня?
Лучший ответ на эти вопросы - письменное наследие декабриста, значительная часть которого представлена в этой книге. Его записки и письма - свидетельства таланта, нравственной высоты, исключительной гуманности, благородства и терпимости, которые составляли суть его личности.
Родился Пущин 4 мая 1798 года в большой семье (кроме него, в ней было одиннадцать детей), ведущей родословную от начала XV века. Несмотря на то, что отец Пущина владел несколькими сотнями крепостных крестьян, семья не была богатой. Так, брат Пущина Михаил впоследствии вспоминал, что нуждался в средствах на обмундирование и вообще на содержание себя в гвардии. Не тихая и размеренная помещичья жизнь в провинции, а активное служение отечеству, сопровождающееся продвижением по службе, чинами и наградами,- таковы были традиции семьи. Дед Ивана Ивановича, адмирал Петр Иванович Пущин, был сенатором, отец - генерал-лейтенант Иван Петрович - генерал-интендантом флота и также сенатором, сенатором был и дядя Пущина, Павел Петрович.
Первоначальное воспитание Пущин получил дома под началом иностранных наставников. «Из воспоминаний детства,- писал бывший двумя годами его моложе брат Михаил, - более всего внедрились в память серьезность отца, помешательство матери, начальство старших сестер, отсутствие всякого присмотра со стороны гувернеров Trinite, Вранкена, Troppe и других, баловство старшей любимой нами няни Авдотьи Степановны и при ней дружба с горничными».
Психическая болезнь матери, Александры Михайловны Рябининой (рассудок вернулся к ней только незадолго до смерти в 1841 году), конечно, наложила тяжелый отпечаток на детские годы Пущина. Семейными делами распоряжалась старшая незамужняя сестра Анна Ивановна, отличавшаяся строгим нравом. Достаточно сказать, что уже после возвращения Пущина из сибирской ссылки она отказалась признать его незаконных детей и принимать их в своем доме.
В 1811 году открылось новое, невиданное доселе в России учебное заведение - Царскосельский лицей, и Пущин оказался в числе его первых воспитанников.
Нет нужды подробно рассказывать о лицейских годах Пущина - Иоанна Великого или Большого Жанно, как называли его товарищи. Лучше всех об этом периоде своей жизни рассказал он сам в «Записках о Пушкине». Каждый, кто прочтет их, поймет, что за удивительное явление был Лицей первых шести лет своего существования. Однако на ряд обстоятельств следует все же обратить особое внимание.
Мысль об учреждении Лицея принадлежала крупнейшему государственному деятелю России первой трети XIX века М.М. Сперанскому. Лицей, по его замыслу, должен был стать одним из звеньев разработанного им плана коренного преобразования страны, в основе которого лежало ограничение самодержавия выборными учреждениями и постепенное уничтожение крепостного права. Для осуществления задуманного требовались широко образованные чиновники, убежденные в необходимости реформ. Нужны были люди, которые с юности усвоили бы передовые идеи своего времени. Планы Сперанского получили поддержку Александра I. Так возник Лицей.
Директором его был назначен известный просветитель-демократ В.Ф. Малиновский, автор «Записки об освобождении рабов» (1802) и трактата «Рассуждение о войне и мире» (1803), где изложил проект установления вечного мира как «условия, нераздельного с истинными успехами человечества». Статьи его, печатавшиеся в журналах, были пронизаны идеями патриотизма, равенства всех людей и народов. В трудах Малиновского ощущается связь с идеями радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву».
Недаром В.К. Кюхельбекер в показании на следствии по делу декабристов говорил о том, что «Путешествие» переписывают «с жадностию и дорожат каждым дерзким словцом», хотя в целом отзывался о нем сдержанно, признаваясь, что «мало что понял». Можно, впрочем, усомниться в искренности этих последних слов, сказанных в условиях следствия. Напомним и о том мощном воздействии, которое оказало творчество Радищева, и в частности его ода «Вольность», на молодого Пушкина.
По справедливому замечанию современного исследователя, «лицеистам внушалось, что в области правления в России предстоит еще сделать очень многое для благосостояния народа». Ведущее место в пропаганде такого рода идей принадлежало, конечно, профессору А.П. Куницыну, читавшему в Лицее курс политических и нравственных наук. В первоначальной редакции стихотворения «19 октября» Пушкин писал:
Куницыну дань сердца и вина!
Он создал нас, он воспитал наш пламень,
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжена...
В словах «он создал нас» нет преувеличения. Куницын поразил лицеистов уже речью при открытии Лицея, где, говоря об обязанностях гражданина и воина, ни разу не упомянул имени присутствующего императора Александра I. Время было еще такое, что Александр высоко оценил смелость Куницына и, по словам Пущина, тут же наградил его Владимирским крестом. Слава Куницына гремела тогда по всему Петербургу. «В рассуждении первоначальных прав все люди как нравственные существа между собой совершенно равны, - внушал Куницын 15-17-летним юношам, готовившим себя к государственной службе, - ибо все имеют одинаковую природу, из которой проистекают все общие права человечества».
В лицейском курсе «Изображение системы политических наук» проводилась мысль, что верховная власть учреждается в интересах всего общества, которое состоит из независимых граждан, находящихся «под законами верховной власти». При этом Куницын особенно подчеркивал, что «люди, вступая в общество, желают свободы и благосостояния, а не рабства и нищеты». Добавим к этому, что в системе преподавания предполагалось непременное знакомство юношей с лучшими произведениями западноевропейских буржуазных экономистов, философов и публицистов,- и картина разительного разрыва между российской действительностью и достижениями передовой мысли была налицо.
Годы учения в Лицее совпали с великими событиями мировой истории - Отечественной войной 1812 года, разгромом Наполеона и капитуляцией наполеоновской Франции. Россия, принесшая освобождение народам Европы, сама оставалась оплотом рабства. Все это формировало то обостренное патриотическое чувство, в котором преданность Отечеству диктовала жажду перемен в нем.
Из стен Лицея Пущин вынес и редкое чувство товарищества - «лицейского братства» - «братства», основанного не на кастовых привилегиях, каких-либо корпоративных началах, а только на исключительном чувстве внутренней свободы. «У нас по крайней мере царствует, с одной стороны, свобода (а свобода дело золотое)... с начальниками обходимся без страха, шутим с ними, смеемся», - писал А.Д. Илличевский. Преданность лицейскому братству, пронесенная Пущиным через все испытания, была одним из тех нравственных устоев, которые впоследствии так привлекали к нему окружающих.
Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы,
При мирных ли брегах родимого ручья,
Святому братству верен я.
И пусть (услышит ли судьба мои молитвы?),
Пусть будут счастливы все, все твои друзья!
Так писал Пушкин, прощаясь с Лицеем.
В июне 1817 года состоялся выпуск лицеистов первого курса, а 29 октября Пущин был зачислен прапорщиком в лейб-гвардии Конную артиллерию. Закончились годы учения, и девятнадцатилетний юноша вступил на поприще служения отечеству.
Еще во время учебы в Лицее в 1814-1815 годах Пущин, а вместе с ним и другие лицеисты (Дельвиг, Вольховский, Кюхельбекер) стали часто посещать собрания «Священной артели», организованной офицерами Гвардейского генерального штаба и гвардейских полков и ставшей тем организационным ядром, из которого несколько лет спустя образовалось первое тайное декабристское общество - Союз спасения. Возникшая по примеру многих существовавших тогда среди гвардейских и армейских офицеров артелей как средство улучшить свое материальное положение, «Священная артель» быстро превратилась, по выражению Пущина, в «мыслящий кружок».
Одним из инициаторов ее создания был будущий основатель Союза спасения А.Н. Муравьев. Его брат, Николай Николаевич Муравьев, вспоминал: «Однажды, сидя с братом и Бурцовым, нам пришло на мысль жить вместе, нанять общую квартиру, держать общий стол и продолжать заниматься для образования себя. С другого же дня все отправились ходить по улицам для отыскания удобного помещения. Бурцов нашел квартиру в Средней Мещанской улице, где мы и поместились. Каждый из нас имел особую комнату, а одна была общая; в хозяйстве соблюдался порядок под моим управлением в звании артельщика».
Пущин, по его собственным словам, «почти жил» в образовавшемся содружестве, где постоянно шли беседы о «предметах общественных», о «зле существующего порядка вещей» и о «возможности изменения, желаемого многими втайне».
Одновременно с вступлением в гвардию Пущин делает еще один принципиальный выбор - становится членом тайного общества декабристов. В 1817 году он был принят Бурцовым в Общество верных и истинных сынов отечества, или Союз спасения. На следствии он признался в этом только после многих месяцев запирательства, ложных показаний о будто бы принявшем его в общество и вскоре умершем гренадерском офицере Беляеве. В «Записках о Пушкине» Пущин так объяснял мотивы решения Бурцова: «Бурцов, которому я больше высказывался, нашел, что по мнениям и убеждениям моим, вынесенным из Лицея, я готов для дела».
О службе Пущина в гвардии мы знаем чрезвычайно мало, как, впрочем, мало известно и о деятельности его в эти годы в тайном обществе. Внешне служба шла успешно. 20 апреля 1820 года Пущин был произведен в подпоручики, а 21 декабря 1822 года получил чин поручика. Однако через месяц последовала неожиданная отставка - 26 января 1823 года он был уволен от военной службы «для определения к статским делам». Внешним поводом к этому послужило столкновение с вел. кн. Михаилом Павловичем, который придрался к Пущину из-за ничтожного упущения в форме. Однако в демонстративной отставке было скрыто гораздо большее, чем только протест против муштры и аракчеевских порядков, все упорнее насаждавшихся в армии.
До 1823 года «декабристские» дела Пущина почти неизвестны. Понятно, что недавно вступивший в службу Пущин не мог еще быть среди участников «московского заговора» 1817 года, не был он среди организаторов Союза благоденствия (хотя Е.П. Оболенский назвал Пущина в числе тех, кто принадлежал к управе И.Г. Бурцова, где состоял и он сам). Не участвовал он и спустя три года ни в знаменитых «петербургских совещаниях» 1820 года, ни в Московском съезде 1821 года, не было его и среди учредителей Северного общества. Нет, конечно, он принимал участие в жизни общества, бывал на собраниях членов, обсуждал программные документы, но голос его звучал тогда, видимо, еще не так громко, чтобы донестись до нас через толщу времени.
В 1819 году Пущин в числе других членов тайного общества (И.Г. Бурцова, Ф.Н. Глинки, Н.М. Муравьева) был приглашен Н.И. Тургеневым к участию в «Обществе 19 года и XIX века» и к сотрудничеству в предполагавшемся при нем журнале. Но ни то, ни другое начинание по цензурным и некоторым другим причинам не осуществилось.
Переход в гражданскую службу - это был первый известный «декабристский» поступок Пущина. Пущин поступил так в полном соответствии с программными положениями Союза благоденствия. В «Зеленой книге» - уставе общества, получившем свое название по цвету обложки,- было записано, что каждый член Союза благоденствия должен был избрать для своей практической деятельности одну из четырех возможных отраслей: 1) человеколюбие (имелось в виду участие в деятельности различных благотворительных обществ, больниц, сиротских приютов, а также мест, «где страждет человечество», - тюрем, острогов и проч.), 2) образование, 3) правосудие и 4) общественное хозяйство.
Однако, поступив в соответствии с убеждениями, Пущин сделал шаг, не только далеко выходивший за рамки норм, принятых в тогдашнем обществе, но необычный даже в среде самих декабристов. Следуя принципам Союза благоденствия, члены его создавали ланкастерские школы, где обучали грамоте сотни и тысячи солдат и крестьян, занимались благотворительностью в самом широком понимании этого слова.
Служившие в армии отказывались применять телесные наказания и боролись за гуманное обращение с солдатами, многие были членами вольных литературных обществ, проповедовавших активную гражданскую позицию, но никто не помышлял избрать для осуществления своих идеалов путь, на который вступил Пущин. Известно, что поступок Пущина хотя и вызвал глубокое уважение декабристов, но примером для подражания не стал*.
*(В 1824 г., правда, под непосредственным влиянием Пущина на службу в Московский надворный суд поступил племянник Е.П. Оболенского С.Н. Кашкин, бывший с 1823 г. членом Московской управы Северного общества. Еще ранее, в 1819 г., заседателем Петербургской палаты уголовного суда стал К.Ф. Рылеев, вступивший в общество четырьмя годами позднее.)
Сохранилось свидетельство, что Пущин замышлял даже поступить на службу в полицию квартальным надзирателем, чтобы доказать, «каким уважением может и должна пользоваться та должность, к которой общество относилось в то время с крайним презрением». Только просьбы сестры, умолявшей Пущина не совершать безрассудного шага, заставили его изменить решение. Отказавшись от мысли служить в полиции, Пущин решил поступить в судебное ведомство.
В июне 1823 года он был назначен сверхштатным членом в Петербургскую уголовную палату, а в конце года стал судьей Московского надворного суда. Мотивы действий Пущина были понятны не только товарищам по тайному обществу, но и более широкому кругу людей. М.А. Корф, например, вспоминал, что «он пошел служить в губернские места, сперва в Петербурге, потом в Москве, с намерением возвысить и облагородить этот род службы, которому в то время не посвящал себя еще почти никто из порядочных людей».
Гвардейские эполеты были жертвой той пользе, которую Пущин надеялся принести, внося в низшие судебные инстанции «благородный образ мыслей, те чистые побуждения, которые украшают человека и в частной жизни, и на общественном поприще». Племянник Пущина А.И. Малиновский (сын сестры Марии и лицейского однокашника Ивана Малиновского) вспоминал: «Об этой службе дяди Ивана Ивановича я живо помню рассказ моего отца: в один из своих проездов через Москву отец мой видел своего друга и товарища по Лицею разбирающим у Иверских ворот (вероятно, в здании присутственных губернских мест) какой-то спор торговок о лотке ниток и дивился терпению, с каким Иван Иванович выслушивал их словесное состязание».
Надо сказать, что эти действия Пущина имели широкий общественный резонанс. Уже сам факт его появления в высшем московском свете в мундире надворного судьи производил всеобщее смятение. Надворный судья на балу, скажем, у московского генерал-губернатора,- событие по тем временам неслыханное. «Это вещь небывалая, - приговаривал глава московских «тузов» князь Юсупов,- тут кроется что-нибудь необыкновенное».
Ты, освятив тобой избранный сан,
Ему в очах общественного мненья
Завоевал почтение граждан.
Так сказал об этом Пушкин в одном из вариантов стихотворения «19 октября».
Однако служба в надворном суде была лишь видимой частью «декабристской» деятельности Пущина. Не менее наполненной была тайная, скрытая от посторонних взглядов.
В 1823 году, еще в Петербурге, он принял в тайное общество К.Ф. Рылеева. Нужно ли говорить о ценности этой акции? Рылеев принес с собой в общество вполне сформировавшиеся республиканские взгляды и стремление к самым радикальным действиям.
Вообще после относительного затишья в предыдущие год-полтора, с 1823 года жизнь тайного общества забурлила с новой силой. Пестель на юге, в Тульчине, а Никита Муравьев на севере, в Петербурге, активно работали над программными документами - «Русской правдой» и конституцией. На петербургской квартире Пущина лидеры «северян» встречались с А.П. Барятинским, приезжавшим в Петербург по поручению главы Южного общества П.И. Пестеля, и обсуждали эти документы. В среде более радикально настроенных членов Южного общества возникли тогда планы ареста Александра I и шла речь о начале революционных действий.
Но в Москве жизнь тайного общества после съезда 1821 года практически замерла. Лидеры московской управы Союза благоденствия И.А. и М.А. Фонвизины, И.Д. Якушкин постепенно отошли от активного участия в обществе. И для молодого и полного сил Пущина открывалось широкое поле деятельности.
Прежде всего нужно было объединить разрозненных участников движения, привлечь в тайное общество новые силы. Организационной основой для сближения стал полученный Пущиным от Рылеева текст конституции Н. Муравьева. Вокруг проекта будущего устройства России разгорались жаркие споры, на отдельные ее статьи составлялись письменные возражения. Списки конституции распространялись среди москвичей.
Так постепенно общими усилиями в Москве создавалась управа Северного общества. А.И. Кошелев, побывавший на одном из ее заседаний, вспоминал: «Никогда не забуду одного вечера, проведенного мною, восемнадцатилетним юношею, у внучатого моего брата, Мих. Мих. Нарышкина; это было в феврале или марте 1825 года. На этом вечере были: Рылеев, кн. Оболенский, Пущин и некоторые другие, впоследствии сосланные в Сибирь. Рылеев читал свои патриотические думы, а все свободно говорили о необходимости d'en finir avec ce gouvernement <покончить с этим управлением>».
Пущин постоянно переписывался с Рылеевым и Оболенским (письма эти, по понятным причинам, не сохранились). Каждый новый член, попадая в Москву, непременно оказывался в кругу людей, близких Пущину. Так произошло, например, с В.И. Штейнгейлем. Принятый в тайное общество в начале 1825 года Рылеевым, он в феврале - начале марта приехал в Москву, чтобы получить у Пущина проект конституции Н. Муравьева, и здесь близко с ним сошелся. «Спасибо, что полюбил Пущина, - писал Штейнгейлю Рылеев, - я еще от этого ближе к тебе. Кто любит Пущина, тот уже непременно сам редкий человек».
В свободной России не будет рабства - в этом были едины все декабристы, и к подготовке коренного социального переворота была направлена вся деятельность тайного общества. Но ведь это было делом будущего. Стремление к практическому осуществлению этих замыслов - облегчению участи крестьян уже сегодня, сейчас, - приводит Пущина к созданию в Москве так называемого Практического союза. К участию в нем Пущин привлек не только членов тайного общества, но и чиновников Московского губернского правления.
«В начале прошлого 1825-го года, - показывал он на следствии, - не находя никаких средств к распространению общества и желая хотя несколько содействовать к общему благу в духе оного, я учредил <...> союз, имеющий целью личное освобождение дворовых людей». Члены союза обязывались «непременно» освобождать своих дворовых и «сверх того при всяком случае, где есть возможность к освобождению какого-нибудь лица», оказывать этому денежное или «какое-либо другое по мере возможности» пособие.
Конечно, результаты деятельности Пущина и его товарищей не стоит преувеличивать. Оживление жизни тайного общества в Москве в 1823-1825 годах все же нельзя сравнивать с действиями декабристов в Петербурге и на юге. Нужно признать, что при понятном стремлении скрыть на следствии истинные масштабы декабристской деятельности Пущин все же вряд ли был далек от истины, говоря о скудости существовавших тогда средств к распространению общества. С этим вполне согласуются и мысли, которыми он поделился в мае 1825 года с близким ему А.А. Бестужевым. «Говорил, что начинать прежде 10 лет и подумать нельзя,- писал Бестужев, - что нет для того ни людей, ни средств».
В начале 1825 года Пущин посетил в Михайловском Пушкина, куда тот был сослан под надзор местных властей. Напомним, что только он да Дельвиг навестили опального поэта в его псковском изгнании (А.М. Горчаков, оказавшись вблизи, не приехал к другу, он вызвал Пушкина к себе). Несмотря на предупреждения А.И. Тургенева и В.Л. Пушкина об опасности навлечь на себя неудовольствие императора, Пущин остался верным лицейской дружбе.
...Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его лицея превратил.
(А.С. Пушкин, «19 октября»)
Осенью 1825 года после кончины Александра I и до присяги Николаю Москва была полна самых противоречивых слухов. В этой обстановке Пущин не мог больше находиться в стороне от центра событий и, выхлопотав себе отпуск по семейным обстоятельствам, отправился в Петербург.
Существует версия, что, выезжая из Москвы, Пущин отправил Пушкину письмо, которым вызывал его в столицу. Об этом в одну из встреч на Кавказе рассказал декабристу Н.И. Лореру брат Пушкина Лев: «Однажды он получает от Пущина из Москвы письмо, в котором сей последний извещает Пушкина, что едет в Петербург и очень бы желал увидеться там с Александром Сергеевичем. Недолго думая, пылкий поэт мигом собрался и поскакал в столицу. Недалеко от Михайловского, при самом почти выезде, попался ему на дороге поп, и Пушкин, будучи суеверен, сказал при сем: «Не будет добра» - и вернулся в свой мирный уединенный уголок». Так ли это было на самом деле, неизвестно.
Нет сомнения, однако, что в декабре 1825 года Пушкин намеревался уехать из Михайловского. Об этом свидетельствуют несколько современников (А. Мицкевич, со слов самого Пушкина, С.А. Соболевский, М.И. Осипова). Было ли тому причиной письмо Пущина, и если так, то с какой целью декабрист вызывал Пушкина в Петербург? Надеялся ли, что смутная обстановка междуцарствия поможет поэту вырваться из Михайловской ссылки? Или, быть может, считал необходимым его присутствие в Петербурге, если декабристам удастся использовать момент для коренных перемен в обществе и государстве? Сам Пущин ни словом не обмолвился об этом ни тогда, ни после, и эти вопросы до сих пор остаются неразрешенными.
8 декабря 1825 года Пущин приехал в Петербург и на следующий же день виделся с Рылеевым и Оболенским. До восстания оставалась только неделя. Никогда - ни до, ни после - в жизни Пущина не было времени, столь насыщенного практическими действиями. Это была кульминация всей его жизни в тайном обществе. Следственное дело Пущина подробно освещает каждый шаг его деятельности по подготовке восстания.
Чуть не по нескольку раз на день он участвует в заседаниях тайного общества - то в разработке планов восстания, то в выборе его политических и военных руководителей. За сдержанными строками письма к С.М. Семенову в Москву: «Мы всякий день вместе у Трубецкого и много работаем. Нас здесь 60 членов» - чувствуется невероятное напряжение последних дней перед восстанием. И вновь, даже в этом коротком послании, на первом плане вечные для Пущина нравственные оценки: «Случай удобен; ежели мы ничего не предпримем, то заслуживаем во всей силе имя подлецов».
Он убежден, что восстание необходимо и неотвратимо. В противоположность А. Одоевскому, одержимому мыслью об очищающей гибели за правое дело («Умрем, ах, как славно мы умрем»,- постоянно повторял он накануне восстания), Пущин вплоть до вечера 13 декабря не считал поражение неизбежным. Во время следствия он не воспользовался возможностью представить себя скептиком и тем облегчить свою участь. На поставленные вопросы: «Вы говорили, что и с одною горстью солдат можно все сделать; говорили о грабеже и убийствах и о том, что можно и во дворец забраться. Скажите, точно ли вы были сего мнения?» - Пущин твердо и спокойно ответил: «Я был такого мнения, что должно действовать».
Всю неделю Пущин находился рядом с Рылеевым. Он выступал активным проводником идей Рылеева, убеждал колеблющихся, воодушевлял товарищей, внушал уверенность в успешном исходе восстания. Да и в плане на 14 декабря, разработанном С.П. Трубецким, им были предназначены совместные действия - явиться в Сенат и потребовать принятия манифеста, который возвестил бы России об уничтожении самодержавия, установлении временного правления и введении свободы слова, совести, освобождении крестьян, отмене рекрутчины.
Вместе с Рылеевым Пущин в ночь с 13 на 14 декабря убеждал Каховского решиться на цареубийство - ясно было, что нельзя рассчитывать на успех, пока жив будет император. «Когда, возвратясь из экипажа, - показывал на следствии А.А. Бестужев (речь шла о Морском гвардейском экипаже),- вошел я в кабинет Рылеева, Оболенский и Пущин на выходе целовали Каховского; когда я сделал то же, прощаясь и с ними, Рылеев сказал мне: «Он будет ждать царя на Дворцовой площади, чтобы нанести удар». С этим расстались до утра следующего дня - дня, решившего и судьбу России, и судьбу Пущина.
14 декабря, «в день происшествия я поехал с Рылеевым на Дворцовую площадь,- отвечал Пущин на вопросы Следственного комитета,- ходил по бульвару все в ожидании войск, долго ходивши и не видя никого, мы возвратились домой, натурально рассуждая о плане нашем и отчаиваясь в успехе. Потом часу во 2-м пошли опять через Синий мост и, пройдя оный, встретили Якубовича, который объявил нам, что Московский полк у Сената. Мы туда поспешили - я остался у каре до самого того времени, как все войско от картечных выстрелов разбежалось. Занимался тем, что ходил по фасам и разговаривал с солдатами в ожидании других полков. Оружия при мне никакого не было. Куда Рылеев от меня ушел, я не знаю».
За этими лапидарными строками - трагедия поражения, крушение всех надежд и замыслов, спокойное и ясное сознание, что все кончено. Здесь же - и трагедия личная: «Рылеев от меня ушел...» В день великих испытаний Пущин ни в чем себе не изменил - до конца, до последнего картечного залпа находился он на площади, среди солдат, пытался организовать их отступление, чудом остался жив (его шуба была пробита в нескольких местах картечью).
После того как на площадь не явился выбранный накануне диктатором С.П. Трубецкой, а А.М. Булатов и А.И. Якубович вопреки плану не возглавили войска, Оболенскому и Пущину пришлось взять команду на себя. Декабрист А.Е. Розен вспоминал, что «всех бодрее в каре стоял И.И. Пущин, хотя он, как отставной, был не в военной одежде, но солдаты охотно слушали его команду, видя его спокойствие и бодрость». Рылеева же на площади не было. Что пережил в эти часы Пущин, мы не знаем. Ясно одно - в решающий момент он выбрал свой путь и остался до конца на площади.
Вечером 14 декабря на квартире Рылеева состоялось собрание членов тайного общества. Декабристы и на следствии и позже, в Сибири, неохотно и скупо вспоминали об этой последней встрече, поэтому подробности ее трудно восстановить. Известно только, что Рылеев посылал Н.Н. Оржицкого на юг во 2-ю армию с известием: «Трубецкой и Якубович изменили...»
Весь день 15 декабря Пущин был еще на свободе. Оставалось время, чтобы уничтожить компрометирующие бумаги. Самые ценные (конституция Никиты Муравьева, переписанная рукой Рылеева, рукописи стихов Пушкина, Рылеева, Дельвига) были спрятаны в портфель и переданы в надежные руки (скорее всего, Е.А. Энгельгардту).
Утром этого дня к Пущину приехал его лицейский товарищ А.М. Горчаков, «привез ему заграничный паспорт и умолял его ехать немедленно за границу, обещаясь доставить его на иностранный корабль, готовый к отплытию». Пущин отказался. Исследователи не раз выражали сомнение в достоверности этого эпизода, однако нельзя не заметить, что поступок такого рода вполне укладывается в кодекс поведения Пущина.
16 декабря Пущин был арестован и на следующий день по распоряжению Николая I помещен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Пущин принадлежал к тем немногим декабристам, кто вел себя на следствии чрезвычайно сдержанно, скупо давал показания. Следственное дело Пущина невелико по объему. Следователям в лучшем случае удавалось добиться от него подтверждения показаний, уже имевшихся в их распоряжении.
Вплоть до конца следствия он отказывался признать очевидный факт - вступление в тайное общество по предложению Бурцова, хотя оно было подтверждено целым рядом свидетельств. Лишь 19 мая 1826 года он признался, что действительно был принят Бурцовым, а Беляев, которого он называл прежде, «есть вымышленное лицо, употребленное из чувства некоторого сострадания к Бурцеву». Мужественно перенес Пущин все тяготы заключения в крепости, ни разу не впал в отчаяние и не проявил и тени раскаяния. По свидетельству А.Е. Розена, когда декабристов вывели для совершения приговора суда, «И.И. Пущин, по обыкновению, был весел и заставлял громко хохотать целый собравшийся кружок».
Пущин был отнесен к I разряду государственных преступников и приговорен судом к смертной казни отсечением головы. По «всемилостивейшей» конфирмации Николая I 13 июля 1826 года смертная казнь была заменена ссылкой в Сибирь «вечно на каторжные работы». Спустя месяц срок каторги был сокращен до двадцати лет.
Более года пробыл Пущин в Шлиссельбургской крепости, и лишь в октябре 1827 года его, вместе с П.А. Мухановым и А.В. Поджио, отправили в Читу. Закованный в ручные и ножные кандалы, Пущин стойко перенес весь нелегкий путь в Сибирь. С января 1828 года начался суровый период испытания «каторжными норами» в Читинском остроге. Здесь он оказался в одной комнате с друзьями-москвичами. Эта комната, поскольку в ней находились «большею частью московские уроженцы», была прозвана Москвою.
И.Д. Якушкин вспоминал: «В комнате, в которой меня поместили, нас было четырнадцать человек. Большой каземат был невообразимо дурно построен; окна с железными решетками были вставлены прямо в стену без колод, и стекла были всегда зимой покрыты толстым льдом. В комнате нашей вообще было и холодно и темно». В каземате стоял постоянный кандальный шум, не позволявший, по признанию М.А. Фонвизина, даже «читать какой-нибудь роман, не требующий ни малого напряжения внимания». Оковы были сняты лишь в августе 1828 года.
Работы в Чите были необременительны. Декабристы засыпали землей так называемую Чертову могилу или мололи муку на мельнице. Постепенно на артельных началах устраивалось общее хозяйство. В образовавшуюся артельную кассу более имущие декабристы вносили крупные суммы, чтобы обеспечить жизнь своих товарищей, не получавших помощи от родных. Декабристская артель была предметом неусыпных забот Пущина в Сибири.
Активная умственная деятельность ни на минуту не замирала в Чите. Почти сразу же возникла здесь декабристская «тюремная академия». «Все они сами учились или учили других», - справедливо замечал Е.И. Якушкин. Пущин мечтал заняться переводами и просил старого лицейского директора Е.А. Энгельгардта прислать для этого какое-нибудь сочинение на французском языке, «с которого перевод мог бы быть напечатан на русском и с выгодою продан».
Здесь, в Чите, в 1828 году А.Г. Муравьева передала Пущину послание А.С. Пушкина.
Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней!
В 1830 году декабристов перевели во вновь отстроенную Петровскую тюрьму. Во время одного из переходов пришло известие о французской революции и падении монархии. Оно было встречено пением «Марсельезы» и шампанским.
Новая тюрьма, построенная по плану, утвержденному Николаем I, оказалась малопригодной для жилья - сырой, холодной, без окон. Лишь путем долгой переписки и при помощи влиятельных родных декабристам удалось добиться, чтобы в камерах были прорублены небольшие окна. В Петровском заводе Пущин провел девять лет. Чем были заполнены эти годы, мы узнаем из писем Е.А. Энгельгардту и родным, которые под диктовку Пущина писали жены его товарищей (самим декабристам до выхода на поселение переписка была запрещена).
Чтение книг, газет и журналов (родственникам удалось организовать регулярную доставку их в Сибирь), обсуждение прочитанного с товарищами, воспоминания о минувшем времени, традиционное празднование лицейской годовщины 19 октября - вот круг занятий Пущина. «Благодаря довольно счастливому его нраву, - сообщала М.Н. Волконская Е.А. Энгельгардту в 1832 году, - он умеет найтись и в своем теперешнем положении и переносить его терпеливо».
После окончания срока каторги Пущин указом от 10 июля 1839 года был определен на поселение в Туринск - небольшой городок Тобольской губернии, куда он приехал 17 октября и где провел три года. Здесь 8 сентября 1842 года родилась его дочь Аннушка. Матерью ее была молодая якутка, происходившая из бедной семьи. О браке с ней Пущин не помышлял, но дочь взял к себе, горячо любил и заботился о ее воспитании.
В Туринске Пущин продолжал жить интенсивной интеллектуальной жизнью. В начале 1840-х годов он помогал М.А. Фонвизину в работе над записками по крестьянскому вопросу, редактировал их, искал возможность отправить в Россию и каким-то способом довести до сведения верховной власти. В эти же годы он взял на себя редакцию перевода философских сочинений Паскаля, подготовленного П.С. Бобрищевым-Пушкиным, работал и над статьями для «Земледельческой газеты», которую издавал Е.А. Энгельгардт.
Жизнь на поселении резко меняла положение декабристов. Как ни тяжела была она в Чите и Петровском заводе, но совместное существование давало возможность приспособиться к суровым условиям, позволяло черпать силу в дружеском общении, в товарищеской среде, где мужали и закалялись характеры. Выход на поселение, объективно менявший положение декабристов к лучшему, таил в себе и опасность - расселенные по бескрайним просторам Сибири, отделенные друг от друга порой тысячами верст, ссыльные легко могли утратить то духовное и моральное единство, которое помогало им выжить в тяжелой обстановке каторги.
Здесь, в условиях поселения, открылось для Пущина широчайшее поле деятельности. Разнообразны и ответственны были его обязанности по делам Малой артели, образовавшейся для помощи декабристам. Заботы о высылке денежных сумм нуждающимся в поддержке, постоянное внимание к нуждам семей умерших товарищей, забота об их детях - вот далеко не полный перечень обязанностей, которые добровольно взял на свои плечи Пущин.
Каждый прожитый в Сибири год, месяц, день - это борьба за сохранение собственного достоинства вопреки бесконечным ограничениям и притеснениям властей. Малейшее улучшение условий существования давалось напряжением всех сил. Для поездки в другой город за медицинской помощью или для перевода в другое место жительства требовались годы переписки с Петербургом, бесконечные представления прошений, хлопоты родных. В 1843 году Пущину удалось добиться разрешения на перевод в Ялуторовск, где он прожил вплоть до амнистии 1856 года. В Ялуторовске в 1849 году родился сын Пущина Иван, матерью которого была вдова Кюхельбекера Дросида Ивановна.
Особенности характера позволяли Пущину находить общий язык с самыми различными людьми, постоянное стремление помочь ближнему словом и делом делали Пущина центром сибирской колонии декабристов. Дружеская поддержка письмами товарищей по изгнанию стала постепенно главным делом его жизни на поселении. Время, к счастью, пощадило большую часть этих свидетельств его неутомимой деятельности.
По нескольким архивам нашей страны разбросаны переплетенные Пущиным по годам письма его «соузников». Десятки томиков составили, как говаривал он сам, «библиотеку добрых листков». Сотни писем Пущина разлетались по разным углам Сибири. Многие из них дошли до нас (число выявленных писем приближается сейчас к тысяче).
Письма, как писал когда-то Герцен, «больше, чем воспоминания; это само прошедшее, задержанное и нетленное». В полной мере это относится к письмам Пущина. Прочтите их - и вы поймете правоту слов Рылеева: «Кто любит Пущина, тот уже непременно сам редкий человек». В письмах, вошедших в эту книгу, отразилось все многообразие жизни декабристов в Сибири. Письма Пущина и, конечно, письма к нему - это энциклопедия тридцатилетней сибирской эпопеи декабристов.
Вчитываясь в них, понимаешь, что легкая, как будто ни к чему не обязывающая «болтовня» (сам Пущин не раз обращался к себе с призывом «кончать болтовню»), обсуждение самых простых житейских проблем, неисчерпаемый юмор, подшучивание («подмигивание» - недаром Е.И. Якушкин вспоминал, что, когда однажды Пущину было некому подмигнуть, он подмигнул висящим в углу образам) над собой и своими адресатами - это и есть свидетельство светлого разума, нравственной несокрушимости, неисчерпаемого мужества и скромности этого необыкновенного человека.
Простота и искренность, внутренняя свобода и чувство достоинства, великая терпимость и полное отсутствие самолюбования делают письма Пущина выдающимися человеческими документами. В этом смысле удивительно письмо, написанное его будущей жене. «Ужели ты в самом деле думаешь, что я кого-нибудь виню или осуждаю? - спрашивал он весной 1856 года Н.Д. Фонвизина. - Именно ни тени ничего этого во мне нет. Я осужден в первом разряде и считаю своим уделом нести это осуждение.
Тут действует то же чувство, которое заставляло меня походом не сидеть на лошади, а вести ее в поводу, когда спешивалась вся батарея,- чуть ли не я один это делал и нисколько не винил других офицеров, которым не хотелось в жар, по глубокому песку проходить по нескольку верст. То же самое на мельнице, я молол постоянно свои 20 фунтов, другие нанимали. Разве я осуждал кого-нибудь? В походе за Байкалом я ни разу не присел на повозку. Меня же называли педантом». Он просто поступал согласно своим принципам, и сами эти поступки оказывали огромное моральное воздействие.
Мелкие на первый взгляд детали, оценки разных событий, воспоминания о прошлом, отзывы о знакомых, близких и дальних, постепенно сливаются в единую и очень цельную картину - автопортрет самого автора. Письменное наследие Пущина, запечатлевшее его нравственный облик, необыкновенно поучительно. Вот незначительная на первый взгляд, но очень характерная деталь. Как известно, декабристам, возвращенным по амнистии 1856 года в Европейскую Россию, запрещено было жить в Петербурге и Москве и даже приезжать туда на краткий срок для лечения. Получить разрешение на это удавалось лишь после длительных усилий влиятельных родственников и друзей.
Далеко не всегда эти хлопоты были успешными. Так, Пущину в начале 1857 года позволили остаться для лечения в Петербурге, а И.Д. Якушкина 28 марта 1857 года заставили немедленно выехать из Москвы. Пущин писал об этом его сыну: «Я все хлопочу. Разрешено ли Ив. Дм. остаться в Москве до излечения, как мне. Это все меня волнует, как всякая несправедливость, особенно когда меня ставят в исключительное положение». Из этого же письма мы узнаем, что Пущин пытался помочь Якушкину через своего «агента» в III Отделении (имя этого «агента» остается до сих пор неизвестным).
Здесь все «по-пущински»: и хлопоты за друга - продолжение сибирского «маремьянства» (от пословицы «Маремьяна-старица обо всех печалится»), - и органическое неприятие каких бы то ни было преимуществ для себя. В беглой фразе отразился один из коренных нравственных принципов Пущина. Согласимся, что и сегодня эта мысль и этот принцип остаются не всегда досягаемым примером.
Нравственная гармоничность и цельность личности И.И. Пущина особенно рельефно проступают в случаях, когда жизнь сталкивала его с людьми иной, официальной среды. Это и сибирская администрация, и чиновники, приезжавшие на время в Сибирь из Петербурга и Москвы. В сентябре 1850 года он с горечью писал Е.А. Энгельгардту о впечатлениях от встреч с молодыми чиновниками, приехавшими с сенатором Толстым ревизовать управление Западной Сибирью. Особенно поразило Пущина «апатичное равнодушие ко всему» этого нового поколения, откровенность, с которой молодые люди признавались, что «надобно служить, чтобы себя обеспечить».
«Эта мысль, - писал Пущин, - больше или меньше проглядывала во всех доводах. Я старался им доказать, что никогда не думал об этом в их годы, когда приносил свою лепту в общее дело. Кажется, им все это казалось басней. За стеною можно бы подумать, что они старики, а мы юноши, так взгляды их были несогласны с юною душой». Годы николаевской реакции не прошли бесследно. Тот социальный слой, который в 1820-е годы выдвинул из своей среды поразительную по бескорыстию, благородству помыслов и дел, способности к самопожертвованию ради общественного идеала плеяду борцов, теперь формировал циников-бюрократов.
«На нас здесь смотрят как на живые улики,- продолжал Пущин, - мы проповедуем - но голос теряется в пустыне - иные даже почитают нас сумасшедшими, которых правительство за честные правила выбросило из утробы общества». Иными и не могли казаться в николаевской России эти люди, опередившие свое время. Неудивительно поэтому, что в письмах Пущина есть мысли, высказанные как будто сегодня. Говоря о язвах современного ему общества, Пущин обращается к своему старому учителю с вопросом о том, как излечить их, и сам отвечает: «Я думаю, другого нет, кроме мнения и гласности, которые, к сожалению, до сих пор в русском царстве считаются преступными, как будто дело общее (res publica) не есть дело каждого».
Идеи гласности, правды, свободного выражения общественного мнения, столь важные для нас сегодня как залог нравственного здоровья общества, были, как мы видим из писем Пущина, знаменем передового человека прошлого века. В этой близости идеалов, при всем различии общественного строя прошедшей и нынешней эпох нашей истории, разгадка поистине всенародного интереса к судьбе и наследию первых русских революционеров.
По манифесту 26 августа 1856 года бывшие «государственные преступники» могли вернуться в Европейскую Россию и жить под строгим надзором полиции всюду, кроме столиц. Пущину по просьбе сестры Е.И. Набоковой разрешено было остаться на время в Петербурге. Здесь, на пригородной даче, он прожил с 18 ноября 1856 до начала мая 1857 года, встречался с лицейскими друзьями, ездил в Лицей, занимался делами по Малой декабристской артели. «Мы должны плотнее держаться друг друга, хотя и разлучены», - писал он М.И. Муравьеву-Апостолу. 15 декабря он «без попа» молился в Казанском соборе в память о казненных товарищах.
В мае 1857 года произошло событие, решительно изменившее обстоятельства жизни Пущина. На склоне лет, после долгих колебаний он решился связать жизнь с вдовой своего друга, декабриста М.А. Фонвизина - Натальей Дмитриевной, женщиной незаурядной, духовно ему близкой.
Женитьба принесла Пущину душевное спокойствие, у него появился свой дом, более прочным стало материальное положение. Как знать, сумел ли бы он без этого совершить последнее дело своей жизни - написать «Записки о Пушкине»? После свадьбы Иван Иванович и Наталья Дмитриевна поселились в подмосковном имении Фонвизиных Марьино, в версте от небольшого уездного городка Бронницы. Здесь Пущин работал над воспоминаниями о Пушкине.
Появлением их мы обязаны настойчивости Е.И. Якушкина, сына декабриста, собирателя и пропагандиста декабристского наследия, инициатора создания многих декабристских мемуаров. Еще при встречах в Ялуторовске, куда Е.И. Якушкин приезжал в 1853 и 1855 годах, он уговаривал Пущина записать рассказы о Пушкине. Важным стимулом для согласия послужило то обстоятельство, что в вышедших «Материалах для биографии Александра Сергеевича Пушкина», подготовленных П.В. Анненковым, по цензурным причинам не нашла отражения тема декабристских связей Пушкина. Однако тогда обещание не было исполнено.
Только оказавшись после амнистии в Петербурге, в оживленной общественной атмосфере кануна реформ, в условиях, когда после долгих лет безгласия стало возможным в той или иной форме касаться в печати запретных страниц прошлого, старый декабрист возвращается к мысли о «Записках». Встречи с товарищами по Лицею, с П.А. Вяземским, личное знакомство и беседы с П.В. Анненковым, новые, ранее немыслимые публикации пушкинского наследия и - в те же месяцы - новая клевета на дело декабристов в книге Корфа (первой «для публики») «Восшествие на престол императора Николая I» - вот впечатления, под влиянием которых формировались мысли о будущих «Записках».
«Спасибо вам за труды для меня около Пушкина, - писал он Е.И. Якушкину 13 апреля 1857 года. - Я непременно сделаю тоже все, что вам обещал, хотя уверен, что это будет единственно для вас, а в публику не может идти». «Дайте опериться», - просил он своего корреспондента несколько времени спустя. Только 25 февраля 1858 года в письме из Марьина к жене в Петербург появляется первое известие о начале работы: «Эти дни я все и думаю и пишу о Пушкине. Пришлось наконец кончить эту статью с фотографом».
И еще через несколько дней (1 марта): «Я теперь все с карандашом - пишу воспоминания о Пушкине». Работа, однако, завершена была лишь к концу лета 1858 года. 30 июля Пущин сообщал Е.И. Якушкину: «Еще пять листов уже готовы - быстро подвигаемся к концу», а 15 августа начал то письмо к нему, которое сопровождало отправляемую с оказией (21 августа из Марьина уезжал гостивший там петрашевец С.Ф. Дуров) законченную рукопись. Но и завершив свои мемуары, Пущин исключал возможность их издания, ограничивал круг возможных читателей и специально просил его «не производить... в литераторы».
В ряду воспоминаний современников о великом поэте «Запискам о Пушкине» принадлежит особое и совершенно исключительное место. В сложной мозаике разрозненных биографических фактов, эпизодов отдельных встреч или рассказов о более или менее длительном общении с поэтом, в столкновении субъективных, противоречивых и меняющихся во времени оценок его поступков, речей Пущин, столь скромно оценивающий свои возможности мемуариста, обнаруживает редкое понимание личности поэта.
Конечно, благодатную почву для этого создавала сама лицейская тема, пронизывающая весь замысел замечательных мемуаров. Именно она позволила Пущину не просто рассказать о лицейских годах, но будто незаметно передать тот «дух революционных преобразований», который сделал вольнолюбивые стихи молодого Пушкина знаменем целого поколения, а Пущина и Кюхельбекера привел на Сенатскую площадь.
Удивительную прелесть «Записок» составляют не только тонкость и такт рассказа о Пушкине, но и принципиальный отказ мемуариста от отбора каких-то особенно значительных фактов или тенденциозного их истолкования. Лицейский быт, беглые портреты преподавателей, детские шалости, ссоры и примирения - вот достоверный фон, без которого нельзя было бы понять ни «лицейский дух», ни поэзию Пушкина, где лирическое возвращение к лицейским истокам нашло столь полное выражение.
«Записки о Пушкине» - произведение свободного человека, сложившегося под воздействием декабристского вольнолюбивого идеала. Поэтому же воспоминания Пущина не только важнейший вклад в мемуарную Пушкиниану, но не менее важный памятник декабризма. В своем двойном значении, по справедливому замечанию В.Э. Вацуро, это - «произведение, едва ли не единственное в своем роде».
Исследовательская литература, освещающая проблему «Пушкин и декабристы», очень велика; собраны, казалось бы, даже мельчайшие данные, но нельзя не заметить, что прямо к ней относящихся мемуарных свидетельств самих декабристов очень немного. В сущности, кроме рассказа И.Д. Якушкина в его «Записках» о пребывании Пушкина в Каменке в 1821 году и горьком разочаровании его, когда разговор о тайном обществе был представлен декабристами как шутка, только воспоминания Пущина позволяют многое понять и в причинах несостоявшейся декабристской судьбы Пушкина, и в сложном отношении к нему декабристов на каторге и в ссылке.
В «Записках о Пушкине» важно все - и то, как неприметно расходятся пути друзей: раннее вступление Пущина в тайное общество и мотивы, заставлявшие его так долго хранить эту тайну от ближайшего друга, - все, что создавало разные политические биографии, несмотря на очевидную духовную и идейную близость.
Центральное в этом смысле место «Записок» принадлежит свиданию в Михайловском в январе 1825 года - последней встрече друзей. Драматизм рассказа Пущина, обостренный его знанием того, что последовало за этим свиданием, не заслоняет от читателя непосредственности впечатлений этой встречи, с самой сложностью, а иной раз и неразрешимостью ситуаций, в которые ставили собеседников обсуждавшиеся вопросы.
Недаром именно этот эпизод «Записок» стал предметом стольких исследований и породил многие и все еще далеко не исчерпавшие источник толкования. Но и не задаваясь целью исторического изыскания, нельзя без сердечного волнения читать это повествование. По мастерству психологического рисунка эта последняя встреча друзей «пред грозными судьбами», в одиноком, занесенном снегом доме не уступает лучшим страницам русской литературы.
Прочтите «Записки о Пушкине» - и вы еще раз убедитесь, какой необыкновенной личностью был Иван Иванович Пущин. Рассказывая о Пушкине, о Лицее, о самом себе, он смог так полно выразить свой внутренний мир, подняться над временем и одновременно отобразить его с необыкновенной точностью. Читая «Записки» и письма, мы воочию видим нового человека, сформированного свободным духом декабризма.
Умер Пущин 3 апреля 1859 года. «Для всех благородно мыслящих,- писал декабрист Н.Р. Цебриков, - потеря Ивана Ивановича Пущина тяжелым свинцом легла на сердце. Я его лично совершенно не знал, но всех отзыв был один, что он был лучший патриот и лучший человек».
М.П. Мироненко, С.В. Мироненко
