[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTE5LnVzZXJhcGkuY29tL2ltcGcvaTdQZTRlYnRCM1J4RVE3eHBsTFdPSmNFVjRwaHI4R0RnU1F5RWcvZGhubmVpTDROZ1kuanBnP3NpemU9MTA3M3gxNDc0JnF1YWxpdHk9OTUmc2lnbj1jY2I4M2EyYzU5ZDUxNWFkNTM1YmFhOGYwOTBmODJlNiZ0eXBlPWFsYnVt[/img2]

Неизвестный фотограф. Портрет Ивана Ивановича Пущина. 1857. Жесть, подкрашенный позитив ч/б. 33,2 х 24,4 см. Всероссийский музей А.С. Пушкина.

Записки о Пушкине

Если бы при мне должна была случиться несчастная его история… я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России.
Пущин - Письмо 14/IV-1840 г.

Е.И. Якушкину

Как быть! Надобно приняться за старину. От вас, любезный друг, молчком не отделаешься - и то уже совестно, что так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить с вами на бумаге об Александре Пушкине, как, бывало, говаривали мы об нем при первых наших встречах в доме Бронникова. Прошу терпеливо и снисходительно слушать немудрый мой рассказ.

Собираясь теперь проверить былое с некоторою отчетливостью, я чувствую, что очень поспешно и опрометчиво поступил, истребивши в Лицее тогдашний мой дневник, который продолжал с лишком год. Там нашлось бы многое, теперь отуманенное, всплыли бы некоторые заветные мелочи, – печать того времени! Не знаю почему, тогда вдруг мне показалось, что нескромно вынимать из тайника сердца заревые его трепетания, волнения, заблуждения и верования! Теперь самому любопытно бы было заглянуть на себя тогдашнего, с тогдашнею обстановкою; но дело кончено: тетради в печке и поправить беды невозможно.

Впрочем, вы не будете тут искать исключительной точности – прошу смотреть без излишней взыскательности на мои воспоминания о человеке, мне близком с самого нашего детства: я гляжу на Пушкина не как литератор, а как друг и товарищ.

Невольным образом в этом рассказе замешивается и собственная моя личность; прошу не обращать на нее внимания. Придется, может быть, и об Лицее сказать словечко; вы это простите, как воспоминания, до сих пор живые! Одним словом, все сдаю вам, как вылилось на бумагу.

1811 года в августе, числа решительно не помню, дед мой, адмирал Пущин, повез меня и двоюродного моего брата Петра, тоже Пущина, к тогдашнему министру народного просвещения графу А.К. Разумовскому. Старик, с лишком восьмидесятилетний, хотел непременно сам представить своих внучат, записанных, по его же просьбе, в число кандидатов Лицея, нового заведения, которое самым своим названием поражало публику в России, – не все тогда имели понятие о колоннадах и ротондах в афинских садах, где греческие философы научно беседовали с своими учениками.

Это замечание мое до того справедливо, что потом даже, в 1817 году, когда после выпуска мы, шестеро, назначенные в гвардию, были в лицейских мундирах на параде гвардейского корпуса, подъезжает к нам граф Милорадович, тогдашний корпусный командир, с вопросом: что мы за люди и какой это мундир? Услышав наш ответ, он несколько задумался и потом очень Важно сказал окружавшим его: «Да, это не то, что университет, не то, что кадетский корпус, не гимназия, не семинария – это… Лицей!» Поклонился, повернул лошадь и ускакал. – Надобно сознаться, что определение очень забавно, хотя далеко не точно.

Дедушка наш Петр Иванович насилу вошел на лестницу, в зале тотчас сел, а мы с Петром стали по обе стороны возле него, глядя на нашу братью, уже частию тут собранную. Знакомых у нас никого не было. Старик, не видя появления министра, начинал сердиться. Подозвал дежурного чиновника и объявил ему, что андреевскому кавалеру не приходится ждать, что ему нужен Алексей Кириллович, а не туалет его. – Чиновник исчез, и тотчас старика нашего с нами повели во внутренние комнаты, где он нас поручил благосклонному вниманию министра, рассыпавшегося между тем в извинениях. Скоро наш адмирал отправился домой, а мы под покровом дяди Рябинина, приехавшего сменить деда, остались в зале, которая почти вся наполнилась вновь наехавшими нашими будущими однокашниками с их провожатыми.

У меня разбежались глаза: кажется, я не был из застенчивого десятка, но тут как-то потерялся – глядел на всех и никого не видал. Вошел какой-то чиновник с бумагой в руке и начал выкликать по фамилиям. – Я слышу: Александр Пушкин! – выступает живой мальчик, курчавый, быстроглазый, тоже несколько сконфуженный. По сходству ли фамилий, или по чему другому, несознательно сближающему, только я его заметил с первого взгляда.

Еще вглядывался в Горчакова, который был тогда необыкновенно миловиден. При этом передвижении мы все несколько приободрились, начали ходить в ожидании представления министру и начала экзамена. Не припомню кто, – только чуть ли не В.Л. Пушкин, привезший Александра, подозвал меня и познакомил с племянником. Я узнал от него, что он живет у дяди на Мойке, недалеко от нас. Мы положили часто видаться. Пушкин, в свою очередь, познакомил меня с Ломоносовым и Гурьевым.

Скоро начали нас вызывать поодиночке в другую комнату, где в присутствии министра начался экзамен, после которого все постепенно разъезжались. Все кончилось довольно поздно.

Через несколько дней Разумовский пишет дедушке, что оба его внука выдержали экзамен, но что из нас двоих один только может быть принят в Лицей на том основании, что правительство желает, чтоб большее число семейств могло воспользоваться новым заведением. На волю деда отдавалось решить, который из его внуков должен поступить. Дедушка выбрал меня, кажется, потому, что у батюшки моего, старшего его сына, семейство было гораздо многочисленнее.

Таким образом я сделался товарищем Пушкина. – О его приеме я узнал при первой встрече у директора нашего В.Ф. Малиновского, куда нас неоднократно собирали сначала для снятия мерки, потом для примеривания платья, белья, ботфорт, сапог, шляп и пр. На этих свиданиях мы все больше или меньше ознакомились. Сын директора Иван тут уже был для нас чем-то вроде хозяина.

Между тем, когда я достоверно узнал, что и Пушкин вступает в Лицей, то на другой же день отправился к нему как к ближайшему соседу. С этой поры установилась и постепенно росла наша дружба, основанная на чувстве какой-то безотчетной симпатии. Родные мои тогда жили на даче, а я только туда ездил: большую же часть Бремени проводил в городе, где у профессора Люди занимался разными предметами, чтоб недаром пропадало время до вступления моего в Лицей. При всякой возможности я отыскивал Пушкина, иногда с ним гулял в Летнем саду; эти свидания вошли в обычай, так что, если несколько дней меня не видать, Василий Львович, бывало, мне пеняет: он тоже привык ко мне, полюбил меня.

Часто, в его отсутствие, мы оставались с Анной Николаевной. Она подчас нас, птенцов, приголубливала; случалось, что и прибранит, когда мы надоедали ей нашими ранновременными шутками. Именно замечательно, что она строго наблюдала, чтоб наши ласки не переходили границ, хотя и любила с нами побалагурить и пошалить, а про нас и говорить нечего: мы просто наслаждались непринужденностию и некоторою свободою в обращении с милой девушкой. С Пушкиным часто доходило до ссоры, иногда сна требовала тут вмешательства и дяди. Из других товарищей видались мы иногда с Ломоносовым и Гурьевым. Madame Гурьева нас иногда и к себе приглашала.

Все мы видели, что Пушкин нас опередил, многое прочел, о чем мы и не слыхали, все, что читал, помнил; но достоинство его состояло в том, что он отнюдь не думал выказываться и важничать, как это очень часто бывает в те годы (каждому из нас было 12 лет) с скороспелками, которые по каким-либо обстоятельствам и раньше и легче находят случай чему-нибудь выучиться. Обстановка Пушкина в отцовском доме и у дяди, в кругу литераторов, помимо природных его дарований, ускорила его образование, но нисколько не сделала его заносчивым – признак доброй почвы.

Все научное он считал ни во что и как будто желал только доказать, что мастер бегать, прыгать через стулья, бросать мячик и пр. В этом даже участвовало его самолюбие – бывали столкновения очень неловкие. Как после этого понять сочетание разных внутренних наших двигателей! Случалось точно удивляться переходам в нем: видишь, бывало, его поглощенным не по летам в думы и чтения, и тут же внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства за то, что другой, ни на что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли. Я был свидетелем такой сцены на Крестовском острову, куда возил нас иногда на ялике гулять Василий Львович.

Среди дела и безделья незаметным образом прошло время до октября. В Лицее все было готово, и нам велено было съезжаться в Царское Село. Как водится, я поплакал, расставаясь с домашними; сестры успокаивали меня тем, что будут навещать по праздникам, а на рождество возьмут домой. Повез меня тот же дядя Рябинин, который приезжал за мной к Разумовскому.

В Царском мы вошли к директору: его дом был рядом с Лицеем. Василий Федорович поцеловал меня, поручил инспектору Пилецкому-Урбановичу отвести в Лицей. Он привел меня прямо в четвертый этаж и остановился перед комнатой, где над дверью была черная дощечка с надписью: № 13. Иван Пущин;  я взглянул налево и увидел: № 14. Александр Пушкин.  Очень был рад такому соседу, но его еще не было, дверь была заперта. Меня тотчас ввели во владение моей комнаты, одели с ног до головы в казенное, тут приготовленное, и пустили в залу, где уже двигались многие новобранцы.

Мелкого нашего народу с каждым днем прибывало. Мы знакомились поближе друг с другом, знакомились и с роскошным нашим новосельем. Постоянных классов до официального открытия Лицея не было, но некоторые профессора приходили заниматься с нами, предварительно испытывая силы каждого, и таким образом, знакомясь с нами, приучали нас, в свою очередь, к себе.

Все 30 воспитанников собрались. Приехал министр, все осмотрел, делал нам репетицию церемониала в полной форме, то есть вводили нас известным порядком в залу, ставили куда следует по, списку, вызывали и учили кланяться по направлению к месту, где будут сидеть император и высочайшая фамилия. При этом неизбежно были презабавные сцены неловкости и ребяческой наивности.

Настало, наконец, 19 октября – день, назначенный для открытия Лицея. Этот день, памятный нам, первокурсным, не раз был воспет Пушкиным в незабываемых его для нас стихах, знакомых больше или меньше и всей читающей публике.

Торжество началось молитвой. В придворной церкви служили обедню и молебен с водосвятием. Мы на хорах присутствовали при служении. После молебна духовенство со святой водою пошло в Лицей, где окропило нас и все заведение.

В лицейской зале, между колоннами, поставлен был большой стол, покрытый красным сукном с золотой бахромой. На этом столе лежала высочайшая грамота, дарованная Лицею. По правую сторону стола стояли мы в три ряда; при нас – директор, инспектор и гувернеры. По левую – профессора и другие чиновники лицейского управления. Остальное пространство залы, на некотором расстоянии от стола, было все уставлено рядами кресел для публики.

Приглашены были все высшие сановники и педагоги из Петербурга. Когда все общество собралось, министр пригласил государя. Император Александр я вился в сопровождении обеих императриц, великого князя Константина Павловича и великой княжны Анны Павловны. Приветствовав все собрание, царская фамилия заняла кресла в первом ряду. Министр сел возле царя.

Среди общего молчания началось чтение. Первый вышел И.И. Мартынов, тогдашний директор департамента министерства народного просвещения. Дребезжащим, тонким голосом прочел манифест об учреждении Лицея и высочайше дарованную ему грамоту. (Единственное из закрытых учебных заведений того времени, которого устав гласил: «Телесные наказания запрещаются». Я не знаю, есть ли и теперь другое, на этом основании существующее. Слышал даже, что и в Лицее при императоре Николае разрешено наказывать с родительскою нежностью лозою смирения.)

Вслед за Мартыновым робко выдвинулся на сцену наш директор В.Ф. Малиновский со свертком в руке. Бледный как смерть, начал что-то читать; читал довольно долго, но вряд ли многие могли его слышать, так голос его был слаб и прерывист. Заметно было, что сидевшие в задних рядах начали перешептываться и прислоняться к спинкам кресел. Проявление не совсем ободрительное для оратора, который, кончивши речь свою, поклонился и еле живой возвратился на свое место. Мы, школьники, больше всех были рады, что он замолк: гости сидели, а мы должны были стоя слушать его и ничего не слышать.

Смело, бодро выступил профессор политических наук А.П. Куницын и начал не читать, а говорить об обязанностях гражданина и воина. Публика при появлении нового оратора, под влиянием предшествовавшего впечатления, видимо, пугалась и вооружилась терпением; но по мере того, как раздавался его чистый, звучный и внятный голос, все оживились, и к концу его замечательной речи слушатели уже были не опрокинуты к спинкам кресел, а в наклоненном положении к говорившему: верный знак общего внимания и одобрения!

В продолжение всей речи ни разу не было упомянуто о государе: это небывалое дело так поразило и понравилось императору Александру, что он тотчас прислал Куницыну владимирский крест – награда, лестная для молодого человека, только что возвратившегося, перед открытием Лицея, из-за границы, куда он был послан по окончании курса в Педагогическом институте, и назначенного в Лицей на политическую кафедру.

Куницын вполне оправдал внимание царя; он был один между нашими профессорами урод в этой семье.

Куницыну дань сердца и вина!
Он создал нас, он воспитал наш пламень,
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжена…

(Пушкин. Годовщина 19 октября 1825 года.)

После речей стали нас вызывать по списку; каждый, выходя перед стол, кланялся императору, который очень благосклонно вглядывался в нас и отвечал терпеливо на неловкие наши поклоны.

Когда закончилось представление виновников торжества, царь как хозяин отблагодарил всех, начиная с министра, и пригласил императриц осмотреть новое его заведение. За царской фамилией двинулась и публика. Нас между тем повели в столовую к обеду, чего, признаюсь, мы давно ожидали. Осмотрев заведение, гости Лицея возвратились к нам в столовую и застали нас усердно трудящимися над супом с пирожками. Царь беседовал с министром.

Императрица Марья Федоровна попробовала кушанье. Подошла к Корнилову, оперлась сзади на его плечи, чтобы он не приподнимался, и спросила его: «Карош суп?» Он медвежонком отвечал: «Oui, monsieur!» Сконфузился ли он и не знал, кто его спрашивал, или дурной русский выговор, которым сделан был ему вопрос, – только все это вместе почему-то побудило его откликнуться на французском языке и в мужском роде. Императрица улыбнулась и пошла дальше, не делая уже больше любезных вопросов, а наш Корнилов сразу же попал на зубок; долго преследовала его кличка: Monsieur.

Императрица Елизавета Алексеевна тогда же нас, юных, пленила непринужденною своею приветливостью ко всем; она как-то умела и успела каждому из профессоров сказать приятное слово.

Тут, может быть, зародилась у Пушкина мысль стихов к ней:

На лире скромной, благородной… и пр.

(Изд. Анненкова, т. 7, стр. 25. Г. Анненков напрасно относит эти стихи к 1819 году; они написаны в Лицее в 1816 году.)

Константин Павлович у окна щекотал и щипал сестру свою Анну Павловну; потом подвел ее к Гурьеву, своему крестнику, и, стиснувши ему двумя пальцами обе щеки, а третьим вздернувши нос, сказал ей: «Рекомендую тебе эту моську. Смотри, Костя, учись хорошенько!»

Пока мы обедали – и цари удалились и публика разошлась. У графа Разумовского был обед для сановников; а педагогию петербургскую и нашу, лицейскую, угощал директор в одной из классных зал.

Все кончилось уже при лампах. Водворилась тишина.

Друзья мои, прекрасен наш союз:
Он, как душа, неразделим и вечен,
Неколебим, свободен и беспечен,
Срастался он под сенью дружных Муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело,
Все те же мы; нам целый мир чужбина,
Отечество нам Царское Село.

(Пушкин. Годовщина 19 октября 1825 года.)

Дельвиг в прощальной песне 1817 года за нас всех вспоминает этот день:

Тебе, наш царь, благодаренье!
Ты сам нас, юных, съединил
И в сем святом уединенье
На службу музам посвятил.

Вечером нас угощали десертом а discretion вместо казенного ужина. Кругом Лицея поставлены были плошки, а на балконе горел щит с вензелем императора.

Сбросив парадную одежду, мы играли перед Лицеем в снежки при свете иллюминации и тем заключили свой праздник, не подозревая тогда в себе будущих столпов отечества, как величал нас Куницын, обращаясь в речи к нам. Как нарочно для нас, тот год рано стала зима. Все посетители приехали из Петербурга в санях. Между ними был Е.А. Энгельгардт, тогдашний директор Педагогического института. Он так был проникнут ощущением этого дня и в особенности речью Куницына, что в тот же вечер, возвратясь домой, перевел ее на немецкий язык, написал маленькую статью и все отослал в дерптский журнал. Этот почтенный человек не предвидел тогда, что ему придется быть директором Лицея в продолжение трех первых выпусков.

Несознательно для нас самих мы начали в Лицее жизнь совершенно новую, иную от всех других учебных заведений. Через несколько дней после открытия, за вечерним чаем, как теперь помню, входит директор и объявляет нам, что получил предписание министра, которым возбраняется выезжать из Лицея, а что родным дозволено посещать нас по праздникам. Это объявление категорическое, которое, вероятно, было уже предварительно постановлено, но только не оглашалось, сильно отуманило нас всех своей неожиданностию. Мы призадумались, молча посмотрели друг на друга, потом начались между нами толки и даже рассуждения о незаконности такой меры стеснения, не бывшей у нас в виду при поступлении в Лицей. Разумеется, временное это волнение прошло, как проходит постепенно все, особенно в те годы.

Теперь, разбирая беспристрастно это неприятное тогда нам распоряжение, невольно сознаешь, что в нем-то и зародыш той неразрывной, отрадной связи, которая соединяет первокурсных Лицея. На этом основании, вероятно, Лицей и был так устроен, что, по возможности, были соединены все удобства домашнего быта с требованиями общественного учебного заведения.

Роскошь помещения и содержания, сравнительно с другими, даже с женскими заведениями, могла иметь связь с мыслью Александра, который, как говорили тогда, намерен был воспитать с нами своих братьев, великих князей Николая и Михаила, почти наших сверстников по летам; но императрица Марья Федоровна воспротивилась этому, находя слишком демократическим и неприличным сближение сыновей своих, особ царственных, с нами, плебеями.

Для Лицея отведен был огромный, четырехэтажный флигель дворца, со всеми принадлежащими к нему строениями. Этот флигель при Екатерине занимали великие княжны: из них в 1811 году одна только Анна Павловна оставалась незамужнею.

В нижнем этаже помещалось хозяйственное управление и квартиры инспектора, гувернеров и некоторых других чиновников, служащих при Лицее. Во втором – столовая, больница с аптекой и конференц-зала с канцелярией; в третьем – рекреационная зала, классы (два с кафедрами, один для занятий воспитанников после лекций), физический кабинет, комната для газет и журналов и библиотека в арке, соединяющей Лицей со дворцом чрез хоры придворной церкви.

В верхнем – дортуары. Для них, на протяжении вдоль всего строения, во внутренних поперечных стенах прорублены были арки. Таким образом, образовался коридор с лестницами на двух концах, в котором с обеих сторон перегородками отделены были комнаты: всего пятьдесят номеров. Из этого же коридора вход в квартиру гувернера Чирикова, над библиотекой.

В каждой комнате: железная кровать, комод, конторка, зеркало, стул, стол для умывания, вместе и ночной. На конторке чернильница и подсвечник со щипцами.

Во всех этажах и на лестницах было освещение ламповое; в двух средних этажах паркетные полы. В зале зеркала во всю стену, мебель штофная.

Таково было новоселье наше!

При всех этих удобствах нам не трудно было привыкнуть к новой жизни. Вслед за открытием начались правильные занятия. Прогулка три раза в день, во всякую погоду. Вечером в зале - мячик и беготня.

Вставали мы по звонку в шесть часов. Одевались, шли на молитву в залу. Утреннюю и вечернюю молитвы читали мы вслух по очереди.

От 7 до 9 часов – класс.

В 9 – чай; прогулка – до 10.

От 10 до 12 – класс.

От 12 до часу – прогулка.

В час – обед.

От 2 до 3 – или чистописанье, или рисованье.

От 3 до 5 – класс.

В 5 часов – чай; до 6 – прогулка; потом повторение уроков или вспомогательный класс.

По середам и субботам – танцеванье или фехтованье.

Каждую субботу – баня.

В половине 9 часа – звонок к ужину.

После ужина до 10 часов – рекреация. В 10 – вечерняя молитва – сон.

В коридоре на ночь ставились ночники во всех арках. Дежурный дядька мерными шагами ходил по коридору.

Форма одежды сначала была стеснительна. По будням – синие сюртуки с красными воротниками и брюки того же цвета: это бы ничего; но зато по праздникам – мундир (синего сукна с красным воротником, шитым петлицами, серебряными в первом курсе, золотыми – во втором), белые панталоны, белый жилет, белый галстук, ботфорты, треугольная шляпа – в церковь и на гулянье. В этом наряде оставались до обеда. Ненужная эта форма, отпечаток того времени, постепенно уничтожалась: брошены ботфорты, белые панталоны и белые жилеты заменены синими брюками с жилетами того же цвета; фуражка вытеснила совершенно шляпу, которая надевалась нами только когда учились фронту в гвардейском образцовом батальоне.

Белье содержалось в порядке особою кастеляншей; в наше время была m-me Скалой. У каждого была своя печатная метка: номер и фамилия. Белье переменялось на теле два раза, а у стола и на постель раз в неделю.

Обед состоял из трех блюд (по праздникам четыре). За ужином два. Кушанье было хорошо, но это не мешало нам иногда бросать пирожки Золотареву в бакенбарды. При утреннем чае – крупичатая белая булка, за вечерним – полбулки. В столовой, по понедельникам, выставлялась программа кушаний на всю неделю. Тут совершалась мена порциями по вкусу.

Сначала давали по полустакану портеру за обедом. Потом эта английская система была уничтожена. Мы ограничивались отечественным квасом и чистой водой.

При нас было несколько дядек: они заведовали чисткой платья, сапог и прибирали в комнатах. Между ними замечательны были Прокофьев, екатерининский сержант, польский шляхтич Леонтий Кемерский, сделавшийся нашим домашним restaurant. У него явился уголок, где можно было найти конфекты, выпить чашку кофе и шоколаду (даже рюмку ликеру – разумеется, контрабандой). Он иногда, по заказу именинника, за общим столом вместо казенного чая ставил сюрпризом кофе утром или шоколад вечером, со столбушками сухарей. Был и молодой Сазонов, необыкновенное явление физиологическое; Галль нашел бы несомненно подтверждение своей системы в его черепе:

Сазонов был моим слугою
И Пешель доктором моим.

(Стих. Пушкина.)

Слишком долго рассказывать преступление этого парня; оно же и не идет к делу.

Жизнь наша лицейская сливается с политическою эпохою народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось с того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого Лицея; мы всегда были тут, при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечною молитвой, обнимались с родными и знакомыми – усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита.

Сыны Бородина, о кульмские герои!
Я видел, как на брань летели ваши строи;
Душой восторженной за братьями летел…

(Изд. Анненкова, т. 2, стр. 77.)

Так вспоминал Пушкин это время в 1815 году в стихах на возвращение императора из Парижа.

Когда начались военные действия, всякое воскресенье кто-нибудь из родных привозил реляции; Кошанский читал их нам громогласно в зале. Газетная комната никогда не была пуста в часы, свободные от классов: читались наперерыв русские и иностранные журналы при неумолкаемых толках и прениях; всему живо сочувствовалось у нас: опасения сменялись восторгами при малейшем проблеске к лучшему. Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом дел и событий, объясняя иное, нам недоступное.

Таким образом, мы скоро сжились, свыклись. Образовалась товарищеская семья; в этой семье – свои кружки; в этих кружках начали обозначаться, больше или меньше, личности каждого; близко узнали мы друг друга, никогда не разлучаясь; тут образовались связи на всю жизнь.

Пушкин с самого начала был раздражительнее многих и потому не возбуждал общей симпатии: это удел эксцентрического существа среди людей. Не то чтобы он разыгрывал какую-нибудь роль между нами или поражал какими-нибудь особенными странностями, как это было в иных; но иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти. Это вело его к новым промахам, которые никогда не ускользают в школьных сношениях.

Я, как сосед (с другой стороны его номера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и это его волновало. Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда это удавалось. В нем была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое невпопад, что тем самым ему вредило.

Бывало, вместе промахнемся, сам вывернешься, а он никак не сумеет этого уладить. Главное, ему недоставало того, что называется тактом;  это – капитал, необходимый в товарищеском быту, где мудрено, почти невозможно при совершенно бесцеремонном обращении уберечься от некоторых неприятных столкновений вседневной жизни. Все это вместе было причиной, что вообще не вдруг отозвались ему на его привязанность к лицейскому кружку, которая с первой поры зародилась в нем, не проявляясь, впрочем, свойственною ей иногда пошлостью.

Чтоб полюбить его настоящим образом, нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже и их в друге-товарище. Между нами как-то это скоро и незаметно устроилось.

Вот почему, – может быть, Пушкин говорил впоследствии:

Товарищ милой, друг прямой!
Тряхнем рукою руку,
Оставим в чаше круговой
Педантам сродну скуку.
Не в первый раз мы вместе пьем,
Нередко и бранимся,
Но чашу дружества нальем,
И тотчас помиримся.

(«Пирующие студенты», изд. Анненкова, т. 2, 1814, стр. 19.)

Потом опять в 1817 году в Альбоме перед самым выпуском, он же сказал мне:

Взглянув когда-нибудь на тайный сей листок,
Исписанный когда-то мною,
На время улети в лицейский уголок
Всесильной, сладостной мечтою.
Ты вспомни быстрые минуты первых дней,
Неволю мирную, шесть лет соединенья,
Печали, радости, мечты души твоей,
Размолвки дружества и сладость примиренья,
Что было и не будет вновь…
И с тихими тоски слезами
Ты вспомни первую любовь.
Мой друг! Она прошла… но с первыми друзьями
Не резвою мечтой союз твой заключен;
Пред грозным временем, пред грозными судьбами,
О милый, вечен он!

(Изд. Анненкова, т. 2, стр. 170.)

Лицейское наше шестилетие, в историко-хронологическом отношении, можно разграничить тремя эпохами, резко между собою отличающимися: директорством Малиновского, междуцарствием (то есть управление профессоров: их сменяли после каждого ненормального события) и директорством Энгельгардта.

Не пугайтесь! Я не поведу вас этой длинной дорогой, она нас утомит. Не станем делать изысканий; все подробности вседневной нашей жизни, близкой нам и памятной, должны остаться достоянием нашим; нас, ветеранов Лицея, уже немного осталось, но мы и теперь молодеем, когда, собравшись, заглядываем в эту даль. Довольно, если припомню кой-что, где мелькает Пушкин в разных проявлениях.

При самом начале – он наш поэт. Как теперь вижу тот послеобеденный класс Кошанского, когда, окончивши лекцию несколько раньше урочного часа, профессор сказал: «Теперь, господа, будем пробовать перья! опишите мне, пожалуйста, розу стихами».

Наши стихи вообще не клеились, а Пушкин мигом прочел два четырехстишия, которые всех нас восхитили. Жаль, что не могу припомнить этого первого поэтического его лепета. Кошанский взял рукопись к себе. Это было чуть ли не в 811-м году, и никак не позже первых месяцев 12-го. Упоминаю об этом потому, что ни Бартенев, ни Анненков ничего об этом не упоминают.

Пушкин потом постоянно и деятельно участвовал во всех лицейских журналах, импровизировал так называемые народные песни, точил на всех эпиграммы и пр. Естественно, он был во главе литературного движения, сначала в стенах Лицея, потом и вне его, в некоторых современных московских изданиях. Все это обследовано почтенным издателем его сочинений П.В. Анненковым, который запечатлел свой труд необыкновенною изыскательностию, полным знанием дела и горячею любовью к Пушкину – поэту и человеку.

Из уважения к истине должен кстати заметить, что г. Анненков приписывает Пушкину мою прозу (т. 2, стр. 29, VI). Я говорю про статью «Об эпиграмме и надписи у древних». Статью эту я перевел из Ла Гарпа и просил Пушкина перевести для меня стихи, которые в ней приведены. Все это за подписью П. отправил к Вл. Измайлову, тогдашнему издателю «Вестника Европы». Потом к нему же послал другой перевод, из Лафатера, о путешествиях.  Тут уж я скрывался под буква ми «ъ– ъ». Обе эти статьи были напечатаны.

Письма мои передавались на почту из нашего дома в Петербурге; я просил туда же адресоваться ко мне в случае надобности. Измайлов до того был в заблуждении, что, благодаря меня за переводы, просил сообщить ему для его журнала известия о петербургском театре: он был уверен, что я живу в Петербурге и непременно театрал, между тем как я сидел еще на лицейской скамье. Тетради барона Модеста Корфа ввели Анненкова в ошибку, для меня очень лестную, если бы меня тревожило авторское самолюбие.

Сегодня расскажу вам историю гоголь-моголя, которая сохранилась в летописях Лицея. Шалость приняла сериозный характер и могла иметь пагубное влияние и на Пушкина и на меня, как вы сами увидите.

Мы, то есть я, Малиновский и Пушкин, затеяли выпить гоголь-моголю. Я достал бутылку рому, добыли яиц, натолкли сахару, и началась работа у кипящего самовара. Разумеется, кроме нас, были и другие участники в этой вечерней пирушке, но они остались за кулисами по делу, а в сущности один из них, а именно Тырков, в котором чересчур подействовал ром, был причиной, по которой дежурный гувернер заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню. Сказал инспектору. Тот после ужина всмотрелся в молодую свою команду и увидел что-то взвинченное. Тут же начались спросы, розыски. Мы трое явились и объявили, что это наше дело и что мы одни виноваты.

Исправлявший тогда должность директора профессор Гауеншильд донес министру. Разумовский приехал из Петербурга, вызвал нас из класса и сделал нам формальный, строгий выговор. Этим не кончилось, – дело поступило на решение конференции. Конференция постановила следующее:

1) две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы;

2) сместить нас на последние места за столом, где мы сидели по поведению; и

3) занести фамилии наши, с прописанием виновности и приговора, в черную книгу, которая должна иметь влияние при выпуске.

Первый пункт приговора был выполнен буквально.

Второй смягчался по усмотрению начальства: нас, по истечении некоторого времени, постепенно подвигали опять вверх.

При этом случае Пушкин сказал:

Блажен муж, иже
Сидит к каше ближе.

На этом конце стола раздавалось кушанье дежурным гувернером.

Третий пункт, самый важный, остался без всяких последствий. Когда при рассуждениях конференции о выпуске представлена была директору Энгельгардту черная эта книга, где мы трое только и были записаны, он ужаснулся и стал доказывать своим сочленам, что мудрено допустить, чтобы давнишняя шалость, за которую тогда же было взыскано, могла бы еще иметь влияние и на будущность после выпуска. Все тотчас согласились с его мнением, и дело было сдано в архив.

Гоголь-моголь – ключ к посланию Пушкина ко мне:

Помнишь ли, мой брат по чаше.
Как в отрадной тишине
Мы топили горе наше
В чистом пенистом вине?

Как, укрывшись молчаливо
В нашем тесном уголке,
С Вакхом нежились лениво
Школьной стражи вдалеке?

Помнишь ли друзей шептанье
Вкруг бокалов пуншевых.
Рюмок грозное молчанье.
Пламя трубок грошевых?

Закипев, о сколь прекрасно
Токи дымные текли!..
Вдруг педанта глас ужасный
Нам послышался вдали.

И бутылки вмиг разбиты,
И бокалы все в окно,
Всюду по полу разлиты
Пунш и светлое вино.

Убегаем торопливо;
Вмиг исчез минутный страх!
Щек румяных цвет игривой,
Ум и сердце на устах.

Хохот чистого веселья,
Неподвижный тусклый взор
Изменяли чад похмелья,
Сладкой Вакха заговор!

О, друзья мои сердечны!
Вам клянуся, за столом
Всякий год, в часы беспечны,
Поминать его вином.

(Изд. Анненкова, т. 2, стр. 217.)

По случаю гоголь-моголя Пушкин экспромтом сказал в подражание стихам И.И. Дмитриева:

(Мы недавно от печали,
Лиза, я да Купидон,
По бокалу осушали
И прогнали мудрость вон, и пр.)

Мы недавно от печали,
Пущин, Пушкин, я, барон,
По бокалу осушали
И Фому прогнали вон…

Фома был дядька, который купил нам ром. Мы кой-как вознаградили его за потерю места. Предполагается, что песню поет Малиновский, его фамилию не вломаешь в стих. Барон – для рифмы, означает Дельвига.

Были и карикатуры, на которых из-под стола выглядывали фигуры тех, которых нам удалось скрыть.

Вообще это пустое событие (которым, разумеется, нельзя было похвастать) наделало тогда много шуму и огорчило наших родных, благодаря премудрому распоряжению начальства. Все могло окончиться домашним порядком, если бы Гауеншильд и инспектор Фролов не задумали формальным образом донести министру.

Сидели мы с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами:

От всенощной, вечор, идя домой,
Антипьевна с Марфушкою бранилась;
Антипьевна отменно горячилась.
– Постой, кричит, управлюсь я с тобой!
Ты думаешь, что я забыла
Ту ночь, когда, забравшись в уголок,
Ты с крестником Ванюшею шалила.
Постой – о всем узнает муженек!
«Тебе ль грозить, – Марфушка отвечает, -
Ванюша что? Ведь он еще дитя;
А сват Трофим, который у тебя
И день и ночь? Весь город это знает.
Молчи ж, кума: и ты, как я, грешна;
Словами ж всякого, пожалуй, разобидишь.
В чужой… соломинку ты видишь,
А у себя не видишь и бревна».

«Вот что ты заставил меня написать, любезный друг», – сказал он, видя, что я несколько призадумался, выслушав его стихи, в которых поразило меня окончание. В эту минуту подошел к нам Кайданов, – мы собирались в его класс. Пушкин и ему прочел свой рассказ.

Кайданов взял его за ухо и тихонько сказал ему: «Не советую вам, Пушкин, заниматься такой поэзией, особенно кому-нибудь сообщать ее. И вы, Пущин, не давайте волю язычку», – прибавил он, обратясь ко мне. Хорошо, что на этот раз подвернулся нам добрый Иван Кузьмич, а не другой кто-нибудь.

Впрочем, надо сказать: все профессора смотрели с благоговением на растущий талант Пушкина. В математическом классе вызвал его раз Карцов к доске и задал алгебраическую задачу. Пушкин долго переминался с ноги на ногу и все писал молча какие-то формулы. Карпов спросил его, наконец: «Что ж вышло? Чему равняется х [икс]?» Пушкин, улыбаясь, ответил: «Нулю!»  – «Хорошо! У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на свое место и пишите стихи».

Спасибо и Карпову, что он из математического фанатизма не вел войны с его поэзией. Пушкин охотнее всех других классов занимался в классе Куницына, и то совершенно по-своему: уроков никогда не повторял, мало что записывал, а чтобы переписывать тетради профессоров (печатных руководств тогда еще не существовало), у него и в обычае не было: все делалось а livre ouvert.

На публичном нашем экзамене Державин, державным своим благословением, увенчал юного нашего поэта. Мы все, друзья-товарищи его, гордились этим торжеством. Пушкин тогда читал свои «Воспоминания в Царском Селе» (изд. Анненкова, т. 2, стр. 81). В этих великолепных стихах затронуто все живое для русского сердца. Читал Пушкин с необыкновенным оживлением. Слушая знакомые стихи, мороз по коже пробегает у меня. Когда же патриарх наших певцов в восторге, со слезами на глазах бросился целовать его и осенил кудрявую его голову, мы все под каким-то неведомым влиянием благоговейно молчали. Хотели сами обнять нашего певца, его уже не было: он убежал!.. Все это уже рассказано в печати.

Вчера мне Маша приказала
В куплеты рифмы набросать
И мне в награду обещала
Спасибо в прозе написать, и пр.

(Изд. Анненкова, т. 2, стр. 213.)

Стихи эти написаны сестре Дельвига, премилой, живой девочке, которой тогда было семь или восемь лет. Стихи сами по себе очень милы, но для нас имеют свой особый интерес. Корсаков положил их на музыку, и эти стансы пелись тогда юными девицами почти во всех домах, где Лицей имел право гражданства.

«Красавице, которая нюхала табак» (изд. Анненкова, т. 2, стр. 17), – писано к Горчакова сестре, княгине Елене Михайловне Кантакузиной. Вероятно, она и не знала и не читала этих стихов, плод разгоряченного молодого воображения.

К живописцу

Дитя харит, воображенья!
В порыве пламенной души,
Небрежной кистью наслажденья
Мне друга сердце напиши, и пр.

(Изд. Анненкова, т. 2, стр. 69.)

Пушкин просит живописца написать портрет К.П. Бакуниной, сестры нашего товарища. Эти стихи – выражение не одного только его страдавшего тогда сердечка!..

Пущин и Пушкин

«Мой первый друг, мой друг бесценный».
(Пушкин о Пущине)

«Если бы я был на месте Данзаса, роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашёл средство сохранить поэта-товарища, достояние России».
(Пущин о Пушкине)

«Как жаль, что нет здесь Пущина, мне бы легче было умирать».
(Пушкин о Пущине)

[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTQ3LnVzZXJhcGkuY29tL2ltcGcvRUlUZ3VZSmt2VEVrTVZWVWc0bFJjQ2Q2Z2dEQUJGaVkxQWFkQXcvVWRKSktTMFhRZGsuanBnP3NpemU9MjU2MHgxODcxJnF1YWxpdHk9OTYmc2lnbj1mYzY0MTE0NzA4MmM4YjMxMjZiZjczZjMwOTE0MGE5YyZ0eXBlPWFsYnVt[/img2]

Итак, от самого начала сознательной жизни, от первых лет учения до могилы, пронёс великий поэт нежную любовь к Ивану Ивановичу Пущину, который так же верно и горячо был предан своему лицейскому товарищу. В статьях Н.О. Лернера «Пушкин в лицее», А.Л. Слонимского «Пушкин и декабристское движение» и А.Н. Веселовского «Период зелёной лампы», в значительной степени освещены те обстоятельства жизни Пушкина, которых пришлось бы коснуться в настоящей статье, и потому размеры её можно ограничить рамками очерка жизни И.И. Пущина и его взаимоотношений с Пушкиным.

Связанные тесной дружбой с первого же дня вступления в Лицей, в котором они в течение целых шести лет жили почти в одной комнате, но резко различавшиеся характерами, Пушкин и Пущин взаимно влияли друг на друга и воздействовали один на другого лучшими сторонами своих индивидуальных свойств, укрепляя под этим взаимным влиянием свои природные дарования.

По выходе из Лицея, друзья разошлись в разные стороны, но взращённая в отроческие годы любовь продолжала благоуханно цвести в их сердцах, и каждому из них пришлось быть впоследствии, в разное время, ангелом-утешителем другого в тяжёлую пору невзгод и лишений. Разобщённые, идущие разными дорогами к своим жизненным целям, Пушкин и Пущин оба черпали силу и вдохновение из глубины своих чистых и светлых сердец, в которых прочное место занимала их лицейская дружба.

Зародилась она в августе 1811 года, в огромном зале дворца министра народного просвещения А.К. Разумовского, куда были свезены малолетние сыновья лучших дворянских фамилий того времени для определения в новое учебное заведение - Императорский Царскосельский Лицей. В первый же день знакомства мальчики подружились и в свободное до начала лицейских занятий время много раз сходились в доме Василия Львовича Пушкина, откуда часто отправлялись гулять в Летний сад.

Но в особенно благоприятные условия развития их дружба была поставлена, когда, по переезде в Царское Село, Пушкин и Пущин были размещены в смежных комнатах, разделявшихся тонкой деревянной перегородкой, не препятствовавшей им переговариваться даже шёпотом. И в долгие зимние ночи мальчики, лёжа в своих комнатах, поверяли друг другу свои тайны, сомнения и надежды; и всё более и более закреплялась их дружба, всё глубже и серьёзнее проникала в их нежные, богато одарённые души взаимная любовь.

Настал день 19-го октября, когда Куницын возжёг в сердцах обоих друзей «чистую лампаду», так красиво разгоревшуюся в груди Пушкина в божественный огонь пророческого вдохновения и столь ярким пламенем гражданства вспыхнувшую в груди Пущина, воспитав из него борца, воодушевлённого самоотверженной любовью к народу-страдальцу. Прошёл торжественный и незабвенный день открытия Лицея, наступили будни.

Резкий характер Пушкина мешал ему сразу же близко сойтись с другими товарищами, которые несколько чуждались вспыльчивого, раздражительного мечтателя-поэта, и на первых порах Пущин был почти единственным товарищем его детских игр и шалостей, единственным поверенным его вольнолюбивых, не укладывавшихся в рамки лицейского регламента стремлений. Не обходилось, конечно, без размолвок между Пушкиным и Пущиным, но они лишь сильнее укрепляли их дружбу, как свидетельствует сам поэт в пьесе «Пирующие студенты», обращаясь к Пущину со следующими словами:

Товарищ милой, друг прямой!
Тряхнём рукою руку,
Оставим в чаше круговой
Педантам сродну скуку.
Не в первой раз мы вместе пьём,
Нередко и бранимся;
Но чашу дружества нальём
И тотчас помиримся.

Пущин, как и другие лицеисты, конечно, не мог избегнуть влияния крупного уже и тогда и полностью проявлявшегося литературного дарования Пушкина. «Пушкин, - пишет И.И. Пущин в своих «Записках», - постоянно и деятельно участвовал во всех лицейских журналах, импровизировал так называемые народные наши песни, точил на всех эпиграммы и проч. Естественно, он был во главе литературного движения, сначала в стенах Лицея...»

А К.Я. Грот, перепечатав в своей книге «Пушкинский лицей» детский журнал лицеистов I-го выпуска «Лицейский Мудрец», высказывает предположение, что письмо первое в № 3 журнала (отдел 5-й - Политика) принадлежит И.И. Пущину (в нём рассказана история с попыткой Кюхельбекера утопиться и история с гогель-могелем).

Несомненно, под влиянием Пушкина, Пущин перевёл в 1814 г. из популярного в то время курса литературы Ла-Гарпа главу «об эпиграмме и надписи у древних», стихотворный текст которой перевёл Пушкин («Венере от Лаисы», т. I, стр. 119), и отрывок «О путешественниках» из сочинения Лафатера.

Л.Н. Майков пишет по поводу последних двух литературных опытов Пущина: «Таким образом, два приятеля почти одновременно выступили в печать. Есть основание думать, что Пущин образовал свой литературный вкус преимущественно под влиянием Пушкина; даже впоследствии своими суждениями о произведениях словесности Иван Иванович напоминал мнения своего гениального друга».

Говоря о литературных занятиях Пущина, надо отметить, что об его писательских способностях был хорошего мнения не один только Пушкин (об этом передаёт со слов Пущина Е.И. Якушкин). Н.И. Тургенев, затевая в 1818 г. политический журнал, предлагал И.И. Пущину написать для этого издания статью о книге m-me Сталь «Considerations sur la revolution francaise». Будучи в Сибири он перевёл записки Франклина, но перевод этот, посланный в Россию, погиб в пути.

О детских шалостях, соединявших Пушкина и Пущина, говорить здесь не приходится. Всё это изложено в статье Н.О. Лернера, который пользовался записками Пущина о Пушкине, вообще являющимися почти единственным фактическим достоверным материалом для описания жизни поэта в лицейский период.

Среди многих стихотворений Пушкина, посвящённых его первому бесценному другу, эта сторона их жизни обрисована, конечно, со многими поэтическими вольностями, в стихотворении «Воспоминание» 1815 г.

Помнишь ли, мой брат, по чаше,
Как в отрадной тишине
Мы топили горе наше
В чистом пенистом вине?
Как, укрывшись молчаливо
В нашем тёмном уголке,
С Вакхом нежились лениво,
Школьной стражи вдалеке?...
...Хохот чистого веселья,
Неподвижный тусклый взор -
Изменяли чад похмелья.
Сладкий Вакха заговор!

И позже, в стихотворении «19-е октября» (1825), в первоначальной редакции, поэт вспоминал их детские годы:

Мы вспомнили, как Вакху приносили
Безвозмездную мы жертву в первый раз,
Как мы впервой все трое полюбили
Наперсники товарищи проказ...

О тех же студенческих пирушках и вообще о тесных товарищеских отношениях Пушкина и Пущина говорится в другом стихотворении («К Пущину»), предшествовавшем по времени написания цитированному только что:

Любезный имянинник,
О Пущин дорогой!
Прибрёл к тебе пустынник
С открытою душой;
Прими ж его лобзанья
И чистые желанья
Сердечной простоты!
Старинный собутыльник!
Забудемся на час.
Веселье, будь до гроба
Сопутник верный наш,
И пусть умрём мы оба
При стуке полных чаш!

Эта настойчивость в упоминании пуншевых попоек ввела даже одного из биографов Пущина в заблуждение, и он приписал Пущину качества, несвойственные другу великого поэта (Н.А. Гастфрейнд «И.И. Пущин», СПб., 1913).

Конечно, не только в совместных пирушках проявлялась дружба наших лицеистов и не только в умелом пользовании пуншевой чашей выражалась общность их чувств. «Мы с ним постоянно были в дружбе, - пишет И.И. Пущин, - хотя в иных случаях разно смотрели на людей и вещи; откровенно сообщая друг другу противоречащие наши воззрения, мы всё-таки умели их сгармонировать и оставались в постоянном согласии». А Пушкин в стихотворении «В альбом И.И. Пущину» (1817), писал:

Взглянув когда-нибудь на тайный сей листок,
Исписанный когда-то мною,
На время улети в Лицейский уголок
Всесильной, сладостной мечтою.
Ты вспомни быстрые минуты первых дней,
Неволю мирную, шесть лет соединенья,
Печали, радости, мечты души твоей,
Размолвки дружества и сладость примиренья,
Что было и не будет вновь...

Совсем, казалось, разошлись пути друзей по окончании Лицея, в 1817 г. Пушкин уехал в деревню к родным, Пущин, больным, остался лежать в лазарете Лицея, а потом поступил в гвардейскую конную артиллерию и через несколько лет (1823) переехал в Москву, на должность надворного судьи, побыв недолго в такой же должности в Петербурге. Один пошёл по пути общественно-самодержавного служения, в резко определённом духе, другой стал петь свои гимны солнцу и любви. Но в далёких, на первый взгляд, направлениях обоих друзей было много общего и, главное, вдохновляемого их взаимной любовью.

«Бурцев нашёл, что по мнениям и убеждениям моим, вынесенным из Лицея, я готов для дела, - пишет Пущин. - На этом основании он принял в общество меня и Вольховского». На своё пребывание в обществе Пущин смотрел, как на обязанность работать для освобождения народа от ига физического и духовного, и первою его мыслью, по вступлении в члены кружка, было рассказать всё Пушкину: «Он всегда согласно со мною мыслил о деле общем (res publica), по своему проповедывал в нашем смысле - и изустно, и письменно, стихами и прозою».

Уверенность Пущина в том, что Пушкин не только сочувственно относится к идеям общества, но способен также всецело отдаваться борьбе за их осуществление, была настолько велика, что он не сомневался в присоединении поэта к движению, если бы тот знал о существовании кружка.

Скоро Пушкин приехал в столицу и, конечно, увиделся с первым своим другом, а немного спустя он заболел, и Пущин, почти ежедневно, навещал его. В долгих задушевных беседах они затрагивали так волновавшие их в лицейские годы вопросы, и Пушкин, подозревавший, что друг его знает что-то особенное, просил посвятить его в тайну общества, но Пущин уже к тому времени решил не привлекать своего лицейского товарища к активной деятельности. «Особенно во время его болезни и продолжительного выздоровления, видясь чаще обыкновенного, он затруднял меня спросами и расспросами, от которых я, как умел, отделывался, успокаивая его тем, что он лично, без всякого воображаемого им общества, действует как нельзя лучше для благой цели».

Об отношениях Пушкина к декабристам вообще и взаимоотношениях Пушкина и Пущина в связи с участием последнего в тайном обществе - интересные данные в статье П.Е. Щёголева «Воспоминания декабриста - неизданное письмо И.И. Горбачевского к М.А. Бестужеву» («День», 1913, ноябрь-декабрь), а также в статье Н.О. Лернера «Декабристы и Пушкин» («Речь», 1912, 24 марта). Здесь находим характерный отрывок, показывающий, что крайние декабристы считали И.И. Пущина умеренным политическим деятелем, неспособным на резкие действия и решительные выступления.

«Ты скажешь, - пишет Горбачевский, - а Пущин Ив. Ив. разве худой человек? Я скорее скажу, чудо человек, - что хочешь, так он хорош; - но я тебя теперь спрошу, республиканец ли он, или нет? Способен ли он к верху дном всё переворотить? Нет и нет, - ему подобны революции, деланные чтобы на розовой воде; они все хотели всё сделать переговорами, ожидая, чтобы сенат к ним вышел и, поклонившись, спросил, что вам угодно, - всё к вашим услугам!». Вся эта тирада написана в связи с гневным выпадом Горбачевского против Пушкина, с которым-де непристойно знаться истинным политическим деятелям, а «бедный Пущин того и не знал»...

Иван Иванович Пущин, «рыцарь правды», как его назвал князь С.Г. Волконский, был годом старше Пушкина, но в отношении гражданского самосознания он ещё в Лицее шёл значительно впереди всех своих товарищей. Поступив, по окончании Лицея, в гвардию, он оставил в 1823 году военную службу, в которой мог сделать блестящую карьеру уже по одному своему происхождению, и принял выборную должность судьи в Петербурге, а вскоре перешёл в уголовный департамент московского надворного суда, побуждаемый своими гражданскими чувствами и желая на деле, а не только на словах применять свои идеи.

Е.И. Якушкин, хорошо знавший Пущина и много беседовавший с ним об его прошлом, пишет: «Желая показать, что в службе государству нет обязанности, которую можно бы было считать унизительною, он хотел занять одну из низших полицейских должностей - должность квартального надзирателя. Своим примером он хотел доказать, каким уважением может и должно пользоваться та должность, к которой общество относилось в то время с крайним презрением. Намерение Пущина возмутило его родных. Сестра его, на коленях, в слезах, умоляла его отказаться от мысли занять полицейскую должность; он уступил её просьбам и, выйдя в отставку, поступил сверхштатным членом в Петербургскую палату Уголовного Суда».

О том, как отрицательно относилось тогда так называемое общество к судебной деятельности, см. отзыв князя Юсупова в «Записках» Пущина. Этот типичный представитель московской знати того времени видел нечто необыкновенное в том, что судья Пущин танцевал на балу в доме генерал-губернатора с дочерью последнего.

Скромный в собственной оценке, очень сдержанный в рассказах о себе лично, Пущин умалчивает в своих «Записках» о своей судебной деятельности, но в литературе приводятся случаи, свидетельствующие о высоком понимании им своих судейских обязанностей. Племянник его А.И. Малиновский рассказывает о том, как самоотверженно И.И. Пущин был предан своему делу и как терпеливо разбирался он в мелких жалобах обывателей, стараясь внушить им понятие о законности и уважении к суду.

Е.И. Якушкин сообщает, что судебная деятельность Пущина прямо-таки удивляла современников. Особенное внимание общества обратило на себя решение надворного суда по делу известного любителя музыки и композитора Алябьева, обвинявшегося в нанесении побоев помещику Времеву у себя в доме во время азартной карточной игры, от чего Времев через три дня умер. Влиятельные друзья Алябьева сначала старались замять дело, затем пустили в ход подкуп, угрозы и всяческое другое давление, чтобы добиться оправдания помещика-композитора, тем более, что прямых доказательств смерти Времева от побоев Алябьева не было, - но ничто не помогло.

В деле участвовал Пущин, который, после долгой и упорной борьбы, настоял на обвинительном приговоре, и Алябьев был лишён чинов, орденов, дворянства и сослан на житьё в Тобольск. Приговор был приведён в исполнение уже тогда, когда сам нелицеприятный судья был отправлен другим судилищем на каторгу за свои политические деяния.

Пушкин высоко ценил судейскую деятельность своего друга. На него имели большое нравственное влияние преисполненные высокого гражданского чувства мотивы, побудившие Пущина променять блестящий гвардейский мундир на скромную тогу судьи. Так, в первоначальной редакции стихотворения «19-е октября» (1825) имеются следующие, зачёркнутые впоследствии, стихи:

И всё прошло - проказы, заблужденья...
Ты, освятив собой избранный сан,
Ему в очах общественного мненья
Завоевал почтение граждан.

Много разговоров было у друзей на эту тему в январе 1825 года, когда Пущин посетил Пушкина в его изгнании, в селе Михайловском.

Шло время по окончании Лицея. Друзья виделись очень редко. Пока Пущин служил в Петербурге, Пушкин был на юге и на Кавказе, потом Пущин переехал в Москву, и, наконец, Пушкин был сослан в Михайловское. Ближайшие друзья и даже родные, если не отшатнулись от поэта, то остерегались иметь непосредственные сношения с ним, боясь репрессий со стороны зорко следившего за Пушкиным правительством (см. статью Е.В. Петухова «Пушкин в селе Михайловском»). Пущин первый посетил его там, и это посещение было наиболее отрадным явлением в жизни поэта за пять месяцев его проживания в Михайловском.

«В 1824 году в Москве тотчас же узналось, что Пушкин из Одессы сослан на жительство в Псковскую деревню отца своего, под надзор местной власти, - пишет Пущин. - Все мы, огорчённые несомненным этим известием, терялись в предположениях... С той минуты, как я узнал, что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на Рождество в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить и в Псков, к сестре Набоковой; муж её командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие этой программы я подал в отпуск на двадцать восемь дней в Петербургскую и Псковскую губернию».

Общие знакомые Пушкина и Пущина, узнав о цели путешествия в Псковскую губернию, отговаривали последнего от этой поездки, рисуя самые мрачные перспективы, как её последствие. Пущин так передаёт эти разговоры: «Перед отъездом, на вечере у князя Голицына, встретился я с А.И. Тургеневым, который незадолго до того приехал в Москву. Я подсел к нему и спрашиваю: «Не имеет ли он каких-либо поручений к Пушкину, потому что я в январе буду у него?» «Как! Вы хотите к нему ехать? Разве не знаете, что он под двойным надзором - и полиции, и духовным?»

«Всё это знаю; но знаю также, что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении, особенно, когда буду от него с небольшим в ста верстах. Если не пустят к нему, уеду назад». «Не советовал бы, впрочем, делайте как знаете», - добавил Тургенев. Почти те же предостережения выслушал я от В.Л. Пушкина, к которому заезжал проститься и сказать, что увижу его племянника».

Друзья свиделись 11 января 1825 г., и Пущин оставил в своих «Записках» красноречивое, согретое нежной любовью, описание этой встречи: «После Крещения я поехал в Псков. Погостил у сестры несколько дней и от неё вечером пустился из Пскова; в Острове, проездом ночью, взял три бутылки клико и к утру следующего дня уже приближался к желаемой цели. Свернули мы, наконец, с дороги в сторону, мчались среди леса по гористому просёлку: всё мне казалось не довольно скоро. Спускаясь с горы, недалеко уже от усадьбы, которой за частыми соснами нельзя было видеть, сани наши в ухабе так наклонились на бок, что ямщик слетел...

Я схватил вожжи. Кони несут среди сугробов, опасности нет: в сторону не бросятся, всё лес, и снег им по брюхо, править не нужно. Скачем опять в гору извилистою тропой; вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились с маху в притворённые ворота, при громе колокольчика. Не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо и засели в снегу не расчищенного двора.... Я оглядываюсь; вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками».

Недаром поэт в предчувствии приезда друга писал в неоконченном отрывке, датированным этим числом:

Стрекотунья белобока,
Под калиткою моей,
Скачет пёстрая сорока
И пророчит мне гостей.

Не менее поэта был взволнован и Пущин. «Не нужно говорить, - пишет он, - что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим. Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об заиндевевшей шубе и шапке... Наконец пробила слеза (она и теперь, через тридцать три года, мешает писать в очках), мы очнулись». Привели себя друзья в порядок и уселись с трубками. «Беседа пошла правильнее; многое надо было хронологически рассказать, о многом расспросить друг друга».

Пушкин жадно слушал рассказы своего лицейского друга о последних политических и литературных новостях столицы и много расспрашивал его о тайных обществах, существование которых он подозревал уже давно. Настойчивость Пушкина сбила Пущина с позиции, и он признался другу в принадлежности к тайному обществу, но отказался от сообщения подробностей и переменил тему разговора. Однако, и без этого они имели о чём говорить.

На Пушкина посещение его лучшего друга произвело благотворное влияние. Ещё в 1823 году, из Одессы, он писал Дельвигу по получении привета от Пущина: «Мой Дельвиг, я получил все твои письма и отвечал почти на все. Вчера повеяло мне жизнью лицейскою; слава и благодарение за то тебе и моему Пущину». А затем, не зная ещё, что Пущин собирается к нему в Михайловское, но, по-видимому, осведомлённый о пребывании своего лицейского друга в Петербурге, писал (во второй половине декабря 1824 г.) брату: «Кланяйся господину Жуковскому. Заезжай к Пущину и Малиновскому».

Самый же приезд друга сильно обрадовал Пушкина, явился как бы живительным ключом, в котором он почерпал струю свежих сил. Приезд этот соединил опального поэта с внешним миром. Пущин передал Пушкину все новости столичной жизни и, в свою очередь, оживил в петербургском и московском обществах, по возвращении, интерес к Прометею села Михайловского.

Сам Пущин пристально приглядывался к обстановке деревенской жизни своего друга и к нему самому. «Вообще, - пишет он, - Пушкин показался мне несколько серьёзнее прежнего, сохраняя однако ж ту же весёлость; может быть, самое положение его произвело на меня это впечатление. Он, как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему ещё не верится, что мы вместе.

Прежняя его живость во всём проявлялась, в каждом слове, в каждом воспоминании: им не было конца в неумолкаемой нашей болтовне. Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами; я нашёл, что он тогда был очень похож на тот портрет, который потом видел в «Северных Цветах».

И портрет Кипренского, и гравюра с него, работы Уткина часто публиковались. Тот же портрет положен в основу композиции Н.Н. Ге «Пушкин в селе Михайлрвском - посещение Пущина».

Наряду с расспросами о лицейских товарищах, о политических новостях и о причинах, побудивших Пущина пойти в судьи, Пушкин интересовался, конечно, литературными новостями столичной жизни. «Я привёз Пушкину в подарок «Горе от ума», - пишет Пущин; - он был очень доволен этою тогда рукописною комедией, до того ему вовсе почти незнакомою. После обеда, за чашкой кофею, он начал читать её вслух; но опять жаль, что не припомню теперь метких его замечаний, которые, впрочем, потом частию явились в печати.

Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин выглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежащую на столе Четью-Минею. Заметив его смущение и не подразумевая причины, я спросил его: что это значит? Не успел он отвечать, как вошёл в комнату низенький, рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря... Я рад был, что мы избавились этого гостя, ног мне неловко было за Пушкина: он, как школьник, присмирел при появлении настоятеля. Я ему высказал мою досаду, что накликал это посещение. «Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре!»

Тут Пушкин, как ни в чём не бывало, продолжил читать комедию; я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение, довольный тем, что мне удалось доставить такое высокое наслаждение».

Затем Пушкин читал Пущину свои произведения, продиктовал ему начало «Цыган» для «Полярной Звезды» и просил благодарить Рылеева за его патриотические «Думы».

Весь день провели друзья вместе. «Между тем время шло за полночь. Нам подали закусить: на прощанье хлопнула третья пробка. Мы крепко обнялись - в надежде, может быть, скоро свидеться в Москве. Шаткая эта надежда облегчала расставание после так отрадно промелькнувшего дня. Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякал у крыльца, на часах ударило три. Мы ещё чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьём, и пьём на вечную разлуку!

Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин ещё что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце, со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: «Прощай, друг!» Ворота скрипнули за мною...»

19 октября 1825 г. («Роняет лес багряный свой убор») поэт умилённо вспоминал посещение Пущина:

...Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его Лицея превратил.

А после «14 декабря», когда Пущин томился уже в казематах Шлиссельбургской крепости, Пушкин также благодарно вспоминал день приезда своего друга и писал ему:

Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Молю святое Провиденье,
Да голос мой душе твоей
Дарует тоже утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней.

Не только нравственное значение имел приезд Пущина для Пушкина. Как всегда, гражданский пафос «рыцаря правды» повлиял на творчество поэта, и первое произведение Пушкина из Михайловского, отразило содержание их бесед 11-го января. А.Л. Слонимский отметил уже влияние приезда Пущина в Михайловское на появление «Андрея Шенье», и здесь достаточно только упомянуть об этом. Другие свидетельства влияния Пущина свободолюбивые мысли Пушкина находим у Я. Грота («Пушкин, его лицейские товарищи и наставники»), у Л. Майкова («Пушкин»), у В.И. Семевского («Политические и общественные идеи декабристов»).

Провал декабрьского движения болью отозвался в сердце Пушкина. С.А. Венгеров выяснил в статье «По поводу рисунка Пушкина», что поэт был сильно занят мыслью о своих друзьях и товарищах, погибших на виселице или изнывающих в Сибири. А.Л. Слонимский развил эту тему более подробно, приведя выдержки из разных писем и стихотворений Пушкина, доказывающие, что он очень страдал за своих друзей. Но тяжелее всех других чувствовал поэт утрату Пущина, лучшего друга своего сердца, воспетого им рыцаря правды и добра, освятившего сан судьи и воплотившего народную совесть.

В письме к Дельвигу (20-го февраля 1826 г.) Пушкин, говоря о судьбе Кюхельбекера и радуясь, что участь последнего облегчена, переходит к Пущину и пишет: «Но что Ив. Пущин? Мне сказывали, что 20-го, т.е. сегодня, участь их должна решиться - и сердце не на месте».

Ещё когда Пущин находился в Шлиссельбургской крепости, Пушкин написал 13-го декабря 1826 года, и передал А.Г. Муравьёвой, уезжавшей к мужу в Забайкалье, стихотворение «Мой первый друг, мой друг бесценный!», посвящённое Пущину. А в первоначальном наброске этого стихотворения писал после слов: «твой колокольчик огласил» -

Забытый кров, шалаш опальный
Ты с утешеньем посетил,
Ты день отрадный и печальный
С изгнанным другом разделил.

Так Пушкин и Пущин утешили друг друга в несчастье и оба считали эти дни лучшими в жизни. Пущин глубоко чувствовал, что Пушкин первый встретил его в Сибири задушевным словом, и, приведя стихотворение «Мой первый друг», которое он получил уже в начале 1828 года, в день своего приезда в Читу, пишет: «отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнании».

Переписываясь с Е.А. Энгельгардтом, Пущин получал от него известия о Пушкине. Поэт, упоённый успехами творчества и заласканный московскими почитателями, не забывал его. Однажды Энгельгардт переслал своему Jeannot следующее стихотворение Пушкина на 19-е октября 1827 года, за которое он даже получил неприятность:

Бог помощь вам, друзья мои,
В заботах жизни, Царской службы
И на пирах разгульной дружбы,
И в сладких таинствах любви!
Бог помощь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море
И в мрачных пропастях земли!

И другими путями доходили до декабристов отклики сердечной любви поэта. В начале 1827 или ещё в конце 1826 года он написал, пересланное через А.Г. Муравьёву туда же, стихотворение «Во глубине сибирских руд», в котором, конечно, к Пущину относились слова:

Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас...

А в стихотворении «Арион» (1827) поэт писал:

Нас было много на челне;
...Пловцам я пел... Вдруг лоно волн
Измял с налёту вихорь шумный...
Погиб и кормщик и пловец!...
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою...

«В своеобразной нашей тюрьме, - пишет Пущин в «Записках» о Пушкине, - я следил за постепенным литературным развитием Пушкина; мы наслаждались всеми его произведениями, являвшимися в свете».

Об общественных и политических мотивах в творчестве Пушкина до 1825 года, более всего, конечно, привлекавших внимание Пущина, говориться в статьях А.Л. Слонимского и особенно Н.А. Котляревского («Пушкин в Александровскую эпоху»).

Сам Пущин высказался о своём влиянии на творчество Пушкина до 1825 года довольно определённо, и это обстоятельство, если вспомнить необычайную скромность автора, имеет существенное значение.

Это интересное заявление Пущина находим в письме А.И. Малиновского к Я.К. Гроту, опубликованном в его книге «Пушкинский Лицей» (СПб. 1911, стр. 112).

Сообщая Я.К. Гроту, в письме от 9-го сентября 1888 года, что он посылает ему на 11-ти листах материалы для жизнеописания его дяди И.И. Пущина, А.И. Малиновский (сын И.В. Малиновского от его первого брака с М.И. Пущиной) приводит также следующую полную выдержку из письма Пущина к его отцу (от 14-го июня 1840 года):

«Последняя могила Пушкина! кажется если бы при мне должна была случиться несчастная его история и если бы я был на месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашёл средство сохранить поэта-товарища, достояние России, хотя не всем его стихам преклоняюсь; ты догадаешься, про что я хочу сказать; он минутно забывал своё назначение и всё это после нашей разлуки»...

С. Штрайх

II

Следующий очерк из жизни Пущина составлен мною на основании рассказов как его, так и его товарищей по ссылке, а также на основании его записок, заключающих в себе и некоторый автобиографический материал. Пущин родился 4 мая 1798 г. В августе месяце 1811 г. дед его, адмирал Пущин, отвез его к министру народного просвещения графу Разумовскому, в присутствии которого мальчики, записанные кандидатами в Лицей, должны были держать экзамен. Здесь Пущин увидел в первый раз своего будущего товарища Пушкина, с которым он тут же и познакомился.

По поступлении в Лицей Пушкин всего ближе сошелся с Пущиным, отличавшимся в молодости большим тактом. Сближению же друзей содействовало и то, что они были соседями по отведенным комнатам. Часто ночью, когда все уже засыпали, Пущин вполголоса через перегородку толковал с Пушкиным о каком-нибудь вздорном случае того дня, его волновавшем... Скоро между ними установилась та горячая дружба, о которой не раз упоминал Пушкин в своих стихотворениях.

По выходе из Лицея в 1817 г. Пущин поступил в гвардейскую конную артиллерию и 29 октября того же года был произведен в офицеры. Еще в лицейском мундире он начал часто посещать кружок знакомых, состоявших из Муравьевых (Александра и Михайлы), Бурцова, Павла Колошина и Семенова. Постоянные беседы об общественных вопросах сблизили Пущина с этим кружком членов тайного общества, в которое вскоре он и был принят Бурцовым. Вступление в тайное общество имело сильное влияние на Пущина.

Первою мыслью Пущина по вступлении в тайное общество было открыться Пушкину, разделявшему его политические убеждения, но Пушкина не было в это время в Петербурге. Впоследствии он не решился уже вверить ему тайну, так как малейшая неосторожность могла быть пагубна для дела. Его пугала и пылкость поэта, и сближение его с ненадежными людьми. Пушкин, увидя своего друга после первой с ним разлуки, заметил в нем некоторую перемену и начал подозревать, что он что-то от него скрывает. Он затруднял Пущина своими расспросами, но тот ничего ему не открыл.

В январе 1820 года Пущин должен был уехать в Бессарабию к больной своей сестре. Возвратясь в мае в Петербург, он не застал уже там Пушкина, высланного из столицы за его вольные стихотворения и командированного от коллегии иностранных дел к генералу Инзову - начальнику колоний южного края. Около 1823 года Пущин познакомился с Рылеевым и принял его в тайное общество прямо в члены Верховной думы. Рылеев относился к Пущину с глубоким уважением; в письме к одному из своих друзей он говорит: «Спасибо, что полюбил Пущина, я еще от этого ближе к тебе. Кто любит Пущина, тот непременно сам редкий человек».

В 1823 году однажды во дворце на выходе великий князь Михаил Павлович очень резко заметил Пущину, что у того не по форме был повязан темляк на сабле. Пущин тотчас же подал прошение об отставке. Желая показать, что в службе государству нет обязанности, которую можно бы считать унизительною, он хотел занять одну из низших полицейских должностей - должность квартального надзирателя. Своим примером он хотел доказать, каким уважением может и должна пользоваться та должность, к которой общество относилось в то время с крайним презрением. Намерение Пущина возмутило его родных. Сестра его на коленях, в слезах, умоляла отказаться от мысли занять полицейскую должность; он уступил ее просьбам и, выйдя в отставку, поступил сверхштатным членом в Петербургскую палату уголовного суда, где в то время служил и Рылеев.

В 1824 году Пущин перешел на службу в Москву судьей в Уголовный департамент надворного суда. Служба в надворном суде бывшего гвардейского офицера, образованного человека, с обеспеченным состоянием и с большими связями, имела в то время свое значение. Князь Н.Б. Юсупов, видя на бале у московского генерал- губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью, спросил Зубкова, кто этот молодой человек. Зубков ответил, что это надворный судья Пущин. «Как, - сказал кн. Юсупов, - надворный судья танцует с дочерью генерал-губернатора? Это вещь небывалая, тут кроется что-нибудь необыкновенное!» Пущин, человек крайне скромный, ни слова не говорит в своих записках о своей судебной деятельности, между тем она гораздо более удивила современников, чем присутствие его на генерал-губернаторском бале.

Особенное внимание общества обратило на себя решение надворного суда по делу известного любителя музыки и композитора Алябьева, обвинявшегося в совершении убийства. Сначала, чтобы замять это дело, потом, чтобы добиться оправдательного приговора, были пущены в ход и подкуп, и усиленные просьбы, и вмешательство влиятельных лиц. Но ничто не помогло; в деле были несомненные доказательства виновности Алябьева, и Пущин после долгой, упорной борьбы настоял на обвинительном приговоре. На это решение смотрели как на гражданский подвиг, и Пушкин имел полное право сказать своему другу:

Ты, освятив тобой избранный сан,
Ему в глазах общественного мненья
Завоевал почтение граждан.

Когда в конце 1824-го года Пущин узнал, что Пушкин из Одессы сослан на безвыездное жительство в псковскую деревню его отца, то он решился непременно навестить его и для этого взял отпуск на 28 дней. Перед отъездом на вечере у генерал-губернатора кн. Голицына он встретил А.И. Тургенева и спросил его, не имеет ли он каких-либо поручений к Пушкину, так как он будет у него в январе. «Как, вы хотите к нему ехать, - сказал Тургенев, - разве не знаете, что он под двойным надзором - политическим и духовным?» - «Все это я знаю, - отвечал Пущин, - но знаю тоже, что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении, особенно когда буду от него с небольшим в ста верстах». - «Не советовал бы. Впрочем, делайте как знаете», - прибавил Тургенев. Почти такие же предостережения высказал и дядя поэта В.Л. Пушкин. Проведя праздники у отца в Петербурге, Пущин после Крещенья поехал к сестре в Псков и оттуда в Михайловское.

После первых волнений свидания началась живая беседа между друзьями; каждому из них надо было о многом расспросить и многое рассказать. Из слов Пушкина можно было заключить, что ему как будто наскучила прежняя шумная жизнь. Он заставил Пущина рассказать о всех лицейских товарищах и потребовал объяснения, каким образом он из артиллериста преобразился в судью. Объяснения его друга были ему по сердцу, он гордился им и за него. «Незаметно коснулись опять, - рассказывает Пущин, - подозрений насчет Общества.

Когда я ему сказал, что не я один поступил в это новое служение отечеству, то он вскочил со стула и воскликнул: верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать, - потом, успокоившись, продолжал: впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою, по многим моим глупостям. - Молча я крепко расцеловал его, мы обнялись и пошли ходить; обоим нужно было вздохнуть». Пущин привез Пушкину в подарок «Горе от ума». Пушкин был очень доволен этой тогда рукописной комедией, до того ему почти неизвестной. Поздно ночью Пущин выехал из Михайловского. Это было последнее его свидание с Пушкиным, самым близким ему из друзей.

Пущин 8 декабря 1825 года приехал из Москвы в Петербург. Он присутствовал на последних совещаниях членов тайного общества и 14 декабря был на Сенатской площади, где собрались заговорщики и возмущенные ими войска. Когда восстание было подавлено, Пущин одним из последних ушел с площади, в шинели, пробитой во многих местах картечью. Рано утром 15 декабря к нему приехал его лицейский товарищ князь [А. М.] Горчаков. Он привез ему заграничный паспорт и умолял его ехать немедленно за границу, обещаясь доставить его на иностранный корабль, готовый к отплытию. Пущин не согласился уехать; он считал постыдным избавиться бегством от той участи, которая ожидает других членов тайного общества: действуя вместе с ними, он хотел разделить и их судьбу. В то же утро заехал к Пущину кн. П.А. Вяземский и спросил его: не может ли он быть ему чем-нибудь полезен? Пущин просил его взять на сохранение портфель с бумагами; в портфеле этом было несколько стихотворений Пушкина, Дельвига и Рылеева, а также несколько записок по разным общественным вопросам.

Все эти бумаги, если бы они и были взяты при обыске, не могли служить к отягчению участи Пущина. Он потому только отдал их кн. Вяземскому, что желал сохранить их, так как они были связаны с дорогими для него воспоминаниями. Князь Вяземский обещал сберечь этот портфель и возвратить его Пущину при первом же с ним свидании. И действительно, в 1857 году, в первый же день приезда Пущина в Петербург, кн. Вяземский привез ему портфель, взятый им на сохранение 32 года тому назад. 15 декабря Пущин был арестован и заключен в Петропавловскую крепость.

Во время следствия он не выдал никого из своих товарищей, и поэтому в «Донесении Следственной комиссии» вовсе не встречается ссылок на его показания. Верховный уголовный суд отнес его к первому разряду государственных преступников и приговорил к смертной казни отсечением головы. Указом, данным Верховному суду 22 августа 1826 года, он всемилостивейше освобожден от смертной казни, с заменою ее ссылкой в вечные каторжные работы. После произнесения приговора Пущин был отвезен в Шлиссельбургскую крепость, откуда только через полтора года был отправлен в Сибирь в каторжные работы.

По освобождении от каторжных работ Пущин в конце 1839 г. был послан на поселение в Туринск. Северный сибирский климат вредно подействовал на его здоровье; в Туринске он постоянно хворал. Поэтому по его просьбе он в 1843 г. был переведен в Ялуторовск, город с несколько лучшими условиями для жизни. Здесь в кругу нескольких близких ему товарищей по ссылке его время проходило в частых откровенных с ними беседах и в чтении книг, в которых не было недостатка, так как жившие в Ялуторовске декабристы получали все сколько-нибудь замечательные литературные произведения. Кроме того, он вел обширную переписку с родными, прежними петербургскими и московскими знакомыми и со своими товарищами по ссылке, рассеянными по Сибири.

Большой интерес представляет его переписка с бывшим директором Царскосельского лицея Е.А. Энгельгардтом, который с большою нежностью и глубоким уважением относился всегда к своему бывшему воспитаннику. Из писем Пущина к Энгельгардту можно видеть, какое настроение и какие взгляды были у него во время ссылки. Так, в письме от 26 февраля 1845 г. он говорит: «Скоро минет двадцать лет сибирского разного рода существования. В итоге, может быть, окажется что-нибудь дельное: цель освящает и облегчает заточение и ссылку». «Горько слышать, что наше 19 октября пустеет: видно, и чугунное кольцо стирается временем. Трудная задача так устроить, чтобы оно не имело влияние на здешнее хорошее. Досадно мне на наших звездоносцев; кажется, можно бы сбросить эти пустые регалии и явиться запросто в свой прежний круг. Мысленно я часто в вашем тесном кругу, с прежними верными воспоминаниями. У меня как-то они не стареют».

По обнародовании всемилостивейшего манифеста 26 августа 1856 г. Пущин выехал из Ялуторовска сначала в Москву, затем в Петербург, где с горячим сочувствием был встречен своими лицейскими товарищами и прежними знакомыми. Он виделся там с К. Данзасом, который передал ему, что Пушкин во время последней своей болезни сказал: «Как жаль, что нет теперь ни Пущина, ни Малиновского». В 1858 году Пущин женился на вдове своего товарища по ссылке Н.Д. Фонвизиной, урожденной Апухтиной. Он поселился в ее имении с. Марьине Бронницкого уезда, где и кончил начатые еще в Сибири свои записки о Пушкине. Здоровье его все более и более приходило в упадок.

Пущин скончался 3 апреля 1859 года.