[img2]aHR0cHM6Ly9zdW45LTM5LnVzZXJhcGkuY29tL2ltcGcvZlFnT3pTam1ad1NYQnlXenFlMVRHa1ltX3Zab1dKVjJvc1BYb0EvZWRNYkRESzBsYlUuanBnP3NpemU9MTA2MXgxMzc1JnF1YWxpdHk9OTUmc2lnbj0zNjE3OGU2NDk1MzA4NzU4ZDljZTVkZmYwNjNiZWJhYyZ0eXBlPWFsYnVt[/img2]

Нина Петровна Нератова. Портрет Владимира Федосеевича Раевского. 1987. Картон, акварель, гуашь. 22,0 х 13,8 см. Государственный Бородинский военно-исторический музей-заповедник.

События 3 января 1822 г. подтвердили эти опасения Сабанеева: 37 солдат Охотского пехотного полка подали жалобы на бесчинства батальонного и ротных командиров. И снова Орлов встаёт на защиту солдат. Офицеров-тиранов Вержейского, Гимбута, Понаревского отстраняет от командования и предаёт суду, отмечая, что они «даже присвоили себе право вопреки законам наказывать кавалеров». В своём рапорте Орлов так аттестует батальонного командира Вержейского: «...не сумел привлечь к себе доверенности солдат, ни выучить батальон, ибо при осмотре моём найден в самом худшем положении».

С горечью докладывая об этом «постыдном деле» и «подлых жестокостях» над солдатами, Орлов заверял, что «дело сего рода» последнее, так как надеялся на принятые им меры, ограничивающие тиранию в дивизии. Прося у командования дать делу «ход по всей строгости законов», Орлов не довёл его до конца и уехал в отпуск в Киев. Сабанеев этим воспользовался для борьбы с «орловщиной» и перешёл к открытым активным действиям. 14 января он сам начал «исследование беспорядков» в Камчатском полку.

Одновременно началось официальное следствие «о претензии нижних чинов 3-го батальона Охотского пехотного полка». Как выяснилось, в первом этапе предварительного «исследования» этого дела принимал неофициальное участие Раевский. Пройти мимо этого дела автор «Рассуждений о солдате» не мог.

Обстановка накалялась. Сабанеев опасался новых выступлений в других частях корпуса. Он понимал, что многое из его тайных расследований стало уже явным.

В 16-й пехотной дивизии ходили слухи о поручении, данном Сабанеевым своему адъютанту подполковнику Я.И. Радичу, «наблюдать за деятельностью Орлова». Сам Орлов в письме своему другу П.А. Вяземскому от 25 ноября 1821 г. из Кишинёва сообщал: «...сижу в безмолвии и не смею поверить непросвещённым цензорам те мысли, кои без страха и без всякого взыскания мог бы объявить самому начальству. Тут-то и вся беда.

Донесения частных и подлых шпионов более или менее позлащены клеветою. Их выгода явственна». Орлов в этих опасениях не ошибался. Действительно тогда за ним и Раевским была установлена тайная слежка. Инициаторами её были генералы 6-го пехотного корпуса: командир корпуса И.В. Сабанеев, начальник его штаба О.И. Вахтен и командир 3-й бригады Я.Я. Черемисинов.

Для шпионской слежки они использовали двух учащихся дивизионной юнкерской школы (И. Сущов, И. Михаловский) и платных агентов тайной полиции (Барц), образованной летом 1821 г. в Кишинёве. По доносам тайных агентов, стало известно не только о содержании уроков и методике преподавания в школах Раевского, но и его агитационной работе среди солдат. Сбор сведений об Орлове и Раевском оказался не простым делом. Большинство офицеров, окружавших Орлова, разделяли взгляды декабристов и защищали от доносчиков не только командира дивизии, но и майора Раевского.

Ход тайного «исследования» деятельности Орлова и Раевского наглядно иллюстрируется обширной официальной и частной перепиской командного состава 2-й армии, центром которой был начальник Главного штаба 2-й армии генерал П.Д. Киселёв.

Из этой переписки видно, что уже в ноябре 1821 г. в 32-й егерский полк был отправлен Черемисинов для тайного расследования. Было обнаружено, что на уроках географии для юнкеров Раевский давал развёрнутое определение конституционного правления, как «лучшего и новейшего».

9 декабря 1821 г. Черемисинов доложил Сабанееву, что «майор Раевский действительно масон, вольнодумец и вредный для службы человек... О[рлов] человека сего ласкает, держит у себя и чрез то поощряет действие вольнодумства в других и пр.»

Однако расследование велось осмотрительно и с оглядкой на возможные последствия. Опасаясь, что спешка помешает открыть «истину» и может усилить «брожение умов», 26 декабря Сабанеев просил начальника штаба 2-й армии не торопиться. Киселёв поддержал эту просьбу, но в то же время для спокойствия главнокомандующий счёл необходимым «устранить зломыслящих людей» и отстранить Орлова от командования дивизией.

Главнокомандующий 2-й армией сообщал Киселёву (5 янв. 1822 г.) своё мнение по этому вопросу: «Я с вами согласен, что торопиться не должно, но также желательно бы было, чтобы сейчас устранить зломыслящих людей, тогда мы останемся спокойными». Одновременно он решил, на основании полученных донесений, что «г[енерал] Орлов дивизией командовать не должен».

Пока шла эта переписка, Сабанеев решил не терять времени и 6 января, прибыв в Кишинёв, вызвал к себе на квартиру Раевского. Он потребовал у Раевского ответов по поступившим доносам и дважды назвал его преступником.

Впервые узнав о грозящей опасности, Раевский решительно потребовал от генерала доказательств своей вины.

И уже 10 января Сабанеев высказал Киселёву намерение арестовать Раевского и заключить его в Тираспольскую крепость, так как «он действительно вольнодумец и вредный для службы офицер».

Слухи об этом распространились по городу. Одновременно с ними начались разговоры о главном обвинителе Орлова и Раевского - Сабанееве как о карбонарии, что привело генерала в ярость. 20 января Сабанеев, жалуясь Киселёву, называет поэта Пушкина автором этих слухов, оскорбительных для репутации генерала.

Следствие по делам о выступлениях солдат в Камчатском и Охотском пехотных полках, слухи о стремлении Орлова направить их на пользу солдат и контрмерах Сабанеева, настроения в среде передовых офицеров и солдат 2-й армии, доносы будоражили войска 6-го корпуса. Всё это ускорило ответ Сабанеева на вопрос «кто виноват». Виной всему, по словам Сабанеева, был «Раевский, злейший разбойник».

А через 6 дней он уже утверждал: «Раевский, злейший разбойник, начинает объясняться». В то же время сам «разбойник» не боялся ареста, так не допускал возможности предательства со стороны членов тайного общества, учащихся своей школы и солдат. До Сабанеева дошли слухи о разговорах Раевского после вызова в нему 6 января о том, что у Сабанеева нет доказательств для обвинения и ареста Раевского и потому он его не боится.

Эти разговоры окончательно взвинтили генерала, и он ещё более энергично взялся за тайное и явное «исследование», опасаясь, что скорое возвращение в Кишинёв Орлова может затруднить это «исследование». 27 января П.Д. Киселёв сообщал дежурному генералу Главного штаба А.А. Закревскому: «...давно я имел под надзором Раевского, майора 32-го егерского полка, который известен мне был вольнодумством совершенно необузданным; нынче, по согласию с Сабанеевым, производится явное и тайное исследование о всех его поступках, и, кажется, суда и ссылки ему не миновать».

Таким образом, этим письмом Киселёв сообщил в Петербург мнение командного состава 2-й армии о необходимости ареста и суда над Раевским. Нужен был только формальный повод. И он не заставил себя ждать. Почувствовав нависшую угрозу ареста, Раевский пишет 1 февраля письмо полковому командиру и другу А.Г. Непенину о грозящей опасности и о необходимости подготовки общественного мнения в пользу Орлова, находившегося в это время в Киеве в «бессрочном отпуске». К сожалению, это письмо к адресату не попало, так как было перехвачено полицейской агентурой и через Черемисинова попало к Сабанееву. Письмо оказалось основной формальной уликой против Раевского и ускорило его арест. Доносы сделали своё дело.

Письменной санкции на арест Раевского Сабанеев ещё не имел. 5 февраля, после получения от майора И.М. Юмина покаянных показаний о тайном обществе, он заручился устным согласием Киселёва на арест Раевского, о чём сообщил наместнику Бессарабской области генерал-лейтенанту И.Н. Инзову.

Как известно, о предстоящем аресте Раевского узнал А.С. Пушкин и вечером 5 февраля предупредил друга. Это дало Раевскому возможность уничтожить документы, компрометирующие декабристов, и тем спасти от разгрома не только Кишинёвскую и Тульчинскую управы, но и всю организацию декабристов. Итак, закончился последний день «светлой, общественной жизни» Раевского.

6 февраля 1822 г. Раевский был снова вызван к Сабанееву, где уже находились главный доносчик юнкер Сущёв, юнкера Перхалов и Мандра. После бурного объяснения, в ходе которого Раевский был вторично назван государственным преступником, он был арестован. Сказавшись больным, Раевский по предписанию врача был временно взят «под надзор» у себя на квартире, а все его бумаги были опечатаны и изъяты. Одновременно с арестом Раевского генерал-майор М.Ф. Орлов был вызван из Киева в Тульчин для личных объяснений с главнокомандующим 2-й армии генералом от кавалерии П.Х. Витгенштейном. Командование 2-й армии решило не только арестовать Раевского, но также изолировать Орлова, опасаясь его влияния на общественное мнение в Кишинёве. Его появление в дивизии было нежелательным.

Уже 8 февраля Сабанеев, пересылая обвинительную записку к главнокомандующему, называл Раевского «главною пружиною ослабевшей дисциплины по 16-й дивизии» и рапортовал: «Дабы положить преграду распространяемой Раевским заразы, я счёл необходимым его арестовать и прекратить всякое с нижними чинами сношение». Далее Сабанеев сообщает, что «отобрал все находящиеся при нём бумаги». Следует обратить внимание на эту формулировку. Речь идёт об изъятии «бумаг», но не говорится о книгах. Об этом мы скажем ниже. На этом рапорте Сабанеева Витгенштейн написал: «...сделайте законное исследование. Перевести майора Раевского в Тирасполь... со всей тщательностью и строгою справедливостью разобрать исследования по обвинению» майора Раевского.

Основной смысл «Обвинения» состоял в том, что Раевский «старался поселить» в солдатах и юнкерах «такие чувства, которые наполняли не голову, но грудь и которые б не говорили рассудку, но воспламеняли бы только сердце», чтобы «возбудить в нижних чинах негодование и недоверчивость к правительству».

Спустя два дня после ареста Раевского, ещё до официального создания Следственной комиссии по его делу, подполковник А.Г. Нейман, мечтавший о должности полкового командира, надеясь на благодарность командования, дал первые показания против Раевского.

12 февраля главнокомандующий предписал назначить Следственную комиссию по делу Раевского. 16 февраля кончился домашний арест и обвиняемый был отвезён за 70 километров от Кишинёва в Тираспольскую крепость «под строжайший караул». А 19 февраля главнокомандующий 2-й армии признал «сие дело слишком важно, дабы его легко трактовать». Но он считал, что для суда над Раевским собрано уже достаточно материала, и предложил судить «военным судом арестованного» под надзором Сабанеева, без создания особой комиссии. Как видим, с самого начала командование, понимая важность обвинений, предъявленных Раевскому, сочло возможным нарушить порядок создания особой комиссии, принятый в армии при рассмотрении таких серьёзных обвинений.

Таким образом, первым обвинителем и судьёй Раевского был Сабанеев, назначенный надзирающим за Следственной комиссией, образованной при войсках командуемого им 6-го пехотного корпуса 2-й армии. Как вспоминал Раевский, Сабанеев был «человек желчный, спазматический и невоздержанный», он был жесток и вспыльчив. Эти черты характера Сабанеева наложили свой отпечаток на весь ход дела. Получив предписание, Сабанеев, чувствуя, что для суда ещё недостаточно убедительных доказательств вины Раевского, обратился 22 февраля к Киселёву с просьбой продолжить расследование. Он понимал, что «преждевременное суждение майора Раевского может затмить истину».

Узнав о предстоящем суде, 24 февраля Раевский обратился к Киселёву с просьбой о предоставлении ему права на двухдневную поездку в Кишинёв для приведения в порядок личных и служебных дел по юнкерской школе и предоставления отчётов Орлову. В этом же письме Раевский писал: «...смею повторить... просьбу мою о переводе в другое место». Письмо это заслуживает внимания, так как является вторым обращением заключённого к Киселёву и свидетельствует о том, что Раевский рассчитывал на его помощь.

Дело в том, что через несколько дней после водворения Раевского в крепость Киселёв прибыл в Тирасполь и был у него в каземате. О содержании беседы и обещаниях Киселёва известно только по косвенным данным. Однако дело Раевского не было переведено от Сабанеева в другой корпус, и в Кишинёв Раевского не пустили. Но следствие по делу Раевского и Орлова Витгенштейн согласился продлить.

В то же время следует отметить, что после визита Киселёва в крепость в тюремном режиме был сделаны некоторые уступки. К Раевскому допускался «для услуг» его крепостной К. Сурченков, к нему пускали посетителей, благодаря этому он был осведомлён о ходе следствия. Но самым главным результатом визита было то, что в распоряжении Раевского оказались «Устав воинский» 1716 г., Наказ Екатерины II и другие законодательные акты, на основе которых он мог строить свою защиту!

Узнав от Юмина о тайном обществе, членами которого были некоторые офицеры 16-й пехотной дивизии, Сабанеев сообщает о нём в письмах к Киселёву.

Так, 2 марта он пишет: «Союз этот есть новость, в которую замешано много народу. Словом, Союз воняет заговором государственным».

Сабанеев и Киселёв были испуганы - известное по догадкам и слухам было подтверждено доносом, включённым в следственное дело!

Документы дела Раевского и «причастных к нему лиц» раскрывают коварную тактику Сабанеева и его помощников. Ярким примером этой тактики являются так называемые «упущения» и «промахи» при предварительном расследовании дела. На них было обращено внимание следующими следственными и судебными инстанциями. Так называемые «упущения» - это сознательные действия командования 2-й армии и её 6-го корпуса, направленные на превращение дела политического в дисциплинарное. Обращает на себя внимание полнейшее игнорирование Сабанеевым политических и философских произведений декабриста. Но главным «упущением» была история с исчезновением из бумаг Раевского списка членов Союза благоденствия.

Как уже говорилось выше, при аресте Раевского старший адъютант корпусного командира подполковник Я.И. Радич по приказу Сабанеева должен был изъять его «бумаги». Проводя обыск, Радич обнаружил на полках и книги. Среди книг на верхней полке стояла так называемая «Зелёная книга» - статут Союза благоденствия. В книге находились расписки членов общества. На вопрос Радича «брать ли книги?» присутствовавший при аресте другой адъютант Сабанеева, П. Липранди, ответил, что «не книги, а бумаги нужны».

По признанию самого Раевского, после их ухода он книги сжёг «и тогда был совершенно спокоен». Но спокойствие было преждевременным, так как среди изъятых у него бумаг оказался более серьёзный документ - список членов Союза, который свидетельствовал о существовании в Кишинёве тайного общества. Получив этот документ, Сабанеев, как сообщал впоследствии Раевский, держал его у себя и только в январе 1825 г. им заинтересовался!

Нарушая правила расследования, без членов Комиссии, он спросил, что это за документы. Ответ Раевского: «Записывал всегда передовых людей по образованию и уму» явно не соответствовал истине. Но Сабанеев сделал вид, что поверил. Однако желая себя обезопасить, отправил список Киселёву. Киселёв, в свою очередь, предоставил возможность своему адъютанту И.Г. Бурцову сжечь эту опасную улику и впоследствии не проявил никакого интереса к столь важному для дела содержанию документа.

Такое поведение Сабанеева и Киселёва было не случайно. Сабанеев, конечно, знал о существовании в Кишинёве тайной организации, также как и знал об этом Александр I.

Как известно, оберегая свой престиж, император опасался, чтобы об этом не стало известно за границей. В доносах царю сообщалось, что старый Союз благоденствия прекратил своё существование после Московского съезда 1821 г., а новое общество, как он полагал, создано не было.

Следует также учесть, что общественно-политическая ситуация в стране была очень сложной. По слухам и общему мнению населения, среди членов тайного общества были влиятельные военные деятели, в том числе Ермолов, Киселёв и другие. Если о начальнике штаба 2-й армии Киселёве, т. е. непосредственном начальнике Сабанеева, это были лишь слухи, то командир 16-й дивизии 6-го пехотного корпуса, т. е. подчинённый Сабанееву, генерал-майор М.Ф. Орлов был наиболее деятельным членом тайного общества. Об этом было известно не только другу Орлова Киселёву, но и Сабанееву.

Оставаясь убеждённым монархистом, Киселёв в то же время стремился спасти Орлова. Свидетельством тому является прежде всего посещение в Тираспольской крепости заключённого там Раевского, а также факт «исчезновения» списка членов тайного общества! Сабанеев же опасался раскрытия в своём корпусе гнезда заговорщиков, а следовательно, подтверждения слухов о его близорукости и беспечности.

Дело в том, что, как писал впоследствии в своём «Протесте» (сент. 1823 г.) В.Ф. Раевский, в Кишинёве распространялись якобы сказанные царём в письме к Киселёву слова о Сабанееве, что «доживши до седых волос, он не видит, что у него делается в 16-й дивизии». Поэтому всё следствие было направлено не на раскрытие тайного общества, его целей и деятельности, а на выявление антиправительственных разговоров Раевского со своими подчинёнными - солдатами и юнкерами и сослуживцами офицерами.

Четыре месяца шло тайное расследование, официальная и частная переписка по делу Раевского. И наконец только 17 марта была создана Следственная комиссия во главе с начальником штаба 6-го пехотного корпуса О.И. Вахтеном под контролем И.В. Сабанеева. Начались официальные допросы. В качестве свидетелей было привлечено 50 офицеров и 600 солдат.

Раевский не сдавался и не падал духом. С Орловым встретиться ему не удалось, на поддержку и помощь друзей рассчитывать было нельзя. 28 марта 1822 г. в крепостной тюрьме он написал одно из лучших своих стихотворных посланий, насыщенное гражданским пафосом, - «К друзьям в Кишинёв».

В послании звучит убеждённость автора в своей силе и правоте. Он не просит защиты у товарищей, считая, что его враги «иссохнут сами, как трава», убитые презрением.

Он заверяет Орлова и друзей, находящихся на свободе, что не изменит себе и с «терпеньем мраморным» перенесёт свою суровую судьбу.

Твёрдость Раевского действительно была «мраморной».

Не только подследственный, но и его обвинители, прежде всего Сабанеев и Киселёв, понимали, что судьба Орлова зависит от показаний Раевского и результатов расследования его дела. Если Киселёв - друг Орлова, по рекомендации которого Орлов был назначен командиром дивизии, стремился отвести от него удар, то Сабанеев настаивал на удалении его из армии. Он утверждал, что «система управления», введённая Орловым в дивизии, «преждевременна» и «для порядка службы вредна».

В конце марта вместо всё ещё находившегося в Киеве Орлова был назначен временно новый командир дивизии генерал Козлянинов, сменивший исполнявшего обязанности дивизионного командира генерал-майора П.С. Пущина.

30 марта командир 7-го пехотного корпуса А.Я. Рудзевич сообщил Киселёву о готовности к приёму дела Раевского для рассмотрения в Комиссии военного суда при его корпусе в соответствии с распоряжением главнокомандующего 2-й армии от 26 февраля. Но материалы дела к нему не поступили, так как следствие ещё продолжалось.

Делом Раевского заинтересовались уже в Петербурге. Так, 1 апреля дежурный генерал Главного штаба А.А. Закревский в письме Киселёву высказал недоумение по поводу затянувшегося расследования: «Скажи, что за Раевский, откуда поступил и зачем так долго с ним церемонились?»

С Раевским не церемонились, но получить от него ожидаемые обвинителями показания, особенно о школах, было трудно.

Сабанеев сетовал: «Раевский во всём запирается и на каждый вопрос пишет преобширные диссертации». В качестве свидетеля был привлечён Орлов. 10 апреля, отвечая на вопросы Комиссии, он сообщил, что лучшего по образованию и строгости педагога в дивизии не было: «Раевский был для меня находка, и я им дорожил». О доверии Орлова к Раевскому было известно и в дивизии. Как вспоминал Ф.П. Радченко, «Презренные люди смотрели с завистью, благородные с удовольствием на эту доверенность, тем более что характер Раевского был известен как правотою, так и дерзкой решительностью».

Следствие всё затягивалось, слухи о нём дошли до царя, и 20 апреля П.М. Волконский по поручению Александра I секретно запрашивал Витгенштейна о причинах молчания и затяжки следствия. Спустя 10 дней, 30 апреля, Витгенштейн докладывал Главному штабу, что «обвинения, падшие на Раевского, относятся наиболее к прежнему времени, то и исследования оных не могло быть вскоре окончено, тем более что по существу дела оное должно было исполняться тайным образом».

Далее, характеризуя педагогическую деятельность и службу Раевского в 16-й дивизии, генерал ссылается на показания Орлова. Говоря о причинах медленной работы Следственной комиссии, сообщает: «...но поелику обстоятельства дела относятся наиболее к прошедшим годам, то медленность, происходящая от справок, допросов и переписки», задерживает расследование, то он, не имея «ещё обстоятельного донесения, не мог и не должен был... основываясь на одних тайных доносах», докладывать дело царю.

Наконец 5 мая следственное дело Раевского было завершено и направлено главнокомандующему 2-й армией.

Киселёв, узнав о приближении суда над Раевским, вновь пытается обеспечить безопасность Орлова. В письме к П.М. Волконскому он выражает надежду, что бывший его адъютант М.Ф. Орлов «для службы сохранён ещё будет». Это обращение к начальнику Главного штаба было неслучайно - Киселёв знал, что Витгенштейн уклонился от решения судьбы Орлова и поэтому просил поддержки. В письме Закревскому от 15 мая он писал: «Орлов отклонил формы и иногда действовал ошибочно, но и наш приятель Лимон (Сабанеев. - Авт.) всю желчь свои излил на Орлова; я старался примирить петухов сих, но не успел, а к тому же главнокомандующий решить сам ссору не захотел».

Следует отметить, что в то время, пока шло расследование дела Раевского, командование 2-й армии принимало меры для того, чтобы показать правительству полное благополучие в своих войсках. Ярким примером этого является рапорт Витгенштейна царю от 15 сентября об итогах инспекторского смотра войск армии, проведённого перед началом суда над Раевским. Донося об успехах своих дивизий, Витгенштейн вынужден был заметить, что «16-я пехотная дивизия несколько менее получила улучшений, нежели прочие: явная причина сего заключается в пограничном её расположении». Говоря о полках, он хвалит 32-й егерский (а в нём служил Раевский!) и отмечает, что Камчатский и Селенгинский, «получившие недавно новых начальников, не успели ещё исправиться».

Как видно из рапорта, в нём нет ни одного слова о том, что почти все офицеры и солдаты 16-й дивизии были возмущены арестом Раевского и преследованием Себанеевым дивизионного командира Орлова.

Целый месяц следственное дело майора В.Ф. Раевского изучалось в Главном штабе 2-й армии, и только 7 июня выписка из него была направлена в Петербург для представления царю.

Решение Александра I о предании Раевского суду при 6-м пехотном корпусе под наблюдением Сабанеева 31 июля было сообщено Витгенштейну. Предписывалось также «доследование некоторых предметов, касающихся дальнейшего приведения в ясность как поступков майора Раевского, так и поведения командира 32-го егерского полка полковника Непенина, произвесть с возможною точностью и без лишней потери времени». Доследование дела Раевского завершилось 5 августа составлением новой выписки. Тянуть дальше расследование командование 2-й армии не решалось. Надо было начать суд.

В ожидании суда Раевский не терял самообладания, продолжал писать друзьям. В середине июля ему удалось переслать ещё одно послание для А.С. Пушкина через И.П. Липранди. Пушкин, читая «Певца в темнице» Раевского на квартире Липранди в присутствии Н.С. Таушева, повторил вслух поразившие его строки:

Как истукан немой народ
Под игом дремлет в тайном страхе:
Над ним бичей кровавый род
И мысль и взор казнит на плахе.

Пушкин задумался и сказал: «После таких стихов не скоро же мы увидим нашего спартанца».

В ответ на «Певца в темнице» Пушкин начал писать «Послание к Раевскому», но его не закончил. В одном из сохранившихся черновых автографов есть проникновенные слова:

Недаром ты ко мне воззвал
Из глубины глухой темницы.

На полях рукописи имеется беглый набросок портрета В.Ф. Раевского, сделанный пером Пушкина. Это единственный портрет майора Раевского того времени (1822).

6 сентября наконец была создана Комиссия военного суда при штабе 6-го пехотного корпуса для рассмотрения дела В.Ф. Раевского. Наблюдение за его работой, по воле царя, снова поручено корпусному командиру. Члены Комиссии были офицеры, подчинённые Сабанееву по службе, следовательно, они были «безмолвные люди или просто исполнители воли своего господина».

Первое заседание Комиссии военного суда состоялось 18 сентября 1822 г. в Тирасполе, через 7,5 месяца после ареста В.Ф. Раевского. В ходе судебных заседаний было допущено много нарушений порядка военного судопроизводства. Солдат допрашивали группами, ответов требовали «хором», протоколы допросов переписывались с извращением подлинных слов свидетеля, с учётом требований Сабанеева, который на протяжении следствия и суда оказывал давление не только на подсудимого и свидетелей, но и на всех членов Комиссии.

Вопреки порядку, при котором Комиссия военного суда должна была руководствоваться действующими военно-судными законами, установленными ещё Петром I (!), Сабанеев составил «Инструкцию для производства суда над майором Раевским». Учитывая непрофессиональный состав Комиссии, он направлял её действия в желаемое русло - доказать вину Раевского!

Для допроса многочисленных свидетелей - офицеров и солдат 32-го егерского полка и бывших юнкеров, учащихся школ Раевского, из Тирасполя в Аккерман, Килию и Кишинёв ездили три члена Комиссии военного суда с заготовленными Сабанеевым «вопросными пунктами».

Предатель Сущов также направлялся в эти пункты для подготовки свидетелей. Вместе с Комиссией для очных ставок возили и Раевского.

Тем временем в Петербурге шла любопытная переписка.

13 октября А.А. Закревский сообщил П.М. Волконскому о распространённом в Петербурге приказе по 2-й армии, содержание которого «довольно странно». В приказе говорилось о взаимоотношениях офицеров с подчинёнными: «Строгость и взыскания, грубость и обида совсем разные вещи, и сколько первые необходимы, столько вторые для службы вредны... Всякий начальник взыскивает не по личности, но по службе... насчёт же обращения с нижними чинами должен я заметить, что в обучении не должно их телесно наказывать, особливо таким жестоким образом, каким оное часто делается, будто у них нет честолюбия».

Как выяснилось позже, Витгенштейн такого приказа по 2-й армии не издавал. Но он вспомнил, что, будучи ещё командиром 1-го пехотного корпуса, дал «секретное повеление офицерам» аналогичного содержания. Витгенштейн опасался за свой престиж, ибо волнения Камчатского и Охотского полков, как и дело Раевского и Орлова, были в его, 2-й армии. Отсюда и беспокойство в Петербурге по поводу так называемого приказа «странного» содержания.

После многочисленных допросов, очных ставок и письменных показаний, присланных из других городов, 20 февраля 1823 г. подсудимому была оглашена «Выписка» из его «военно-судного дела». В ответ на эту выписку Раевский подал первое возражение против действий Комиссии военного суда - заявление «против выписки». Раевский настаивает на продолжении расследования, и Комиссия была вынуждена согласиться взять у него дополнительные показания и вновь допросить 9-ю роту.

В соответствии с законами он возражал против использования для обвинения показаний доносчиков и лжесвидетелей, людей, как правило, морально неустойчивых, привлекавшихся к суду или следствию за хищения, пьянство и жестокость в отношении к подчинённым. Тайно осведомлённый друзьями о ходе следствия, Раевский потребовал очных ставок с песенниками и искусно парировал опасные для него показания.

На очной ставке солдаты-песенники Лыжин и Антоненко «слегка» откорректировали свои прежние показания о призыве за Днестр, и теперь они звучали иначе: «Приглашал за Днестр за девками». Вслед за ними и остальные солдаты повторили новую редакцию показаний, тем самым опасное обвинение было снято. Против новых показаний солдат на очной ставке Раевский не возражал.

Сабанеев понял замысел обвиняемого и отметил: «...не ясно ли видна выдумка сих рядовых к облегчению Раевского». Нет сомнения, что «выдумка» принадлежала самому подсудимому. «Выдумку» о переходе за Днестр подсказал солдатам, по поручению Раевского, его крепостной К. Сурченков, который под надзором конвоя часто навещал декабриста в крепости и сообщал ему все новости. Это были последние показания перед вынесением решения первого суда по делу Раевского, которые обер-аудитор включил в «Дополнение к выписке».

21 марта 1823 г. Комиссия объявила Раевскому свою «Сентенцию».

Всё обвинение состояло из шести пунктов («отделений»), в том числе: 1) употребление в прописях ланкастерской и юнкерской школ слов «свобода», «равенство», «конституция» и разговоры об этих понятиях с офицерами и солдатами; 2) похвалы выступлению солдат Семёновского полка против своего командира-тирана; 3) панибратские отношения («фамильярность») к солдатам, протесты против телесных наказаний в армии; 4) призыв солдат «за Днестр» для присоединения к восставшим военным поселянам в Вознесенске; 5) рассказы юнкерам о Мирабо и Квироге, о русской монархии, которая «управляется деспотизмом», и другие «либеральные мысли», наконец 6) Раевскому вменялось в вину какая-то тайная связь с капитаном Охотниковым, выявленная в их переписке.

Таким образом, всё обвинение строилось на словах, а не на действиях подсудимого и не подкреплялось документами или бесспорными свидетельскими показаниями.

Для определения меры наказания Комиссия должна была изыскать подходящую статью в действовавших с 1716 г. военно-судебных законах. И Сабанеев нашёл! 135-й артикул (т. е. пункт) «Устава воинского» Петра I гласит: «Никто бы ниже словом или делом, или письмами сам собою, или через других к бунту и возмущению, или иное что учинить причины не дал, из чего бы мог бунт произойти. Ежели кто против сего поступит, оный по розыску дела живота лишится или на теле наказан будет».

Для Сабанеева-обвинителя это был единственный артикул, за который он мог ухватиться, так как к нему можно было «притянуть» обвинение о призыве Раевским солдат к бунту и за Днестр. Сабанеев и его помощники всеми путями добивались нужных им показаний. Большинство допрошенных на следствии и суде солдат не выдавало своих командиров Раевского и Орлова, снискавших их любовь и уважение.

Однако обещаниями продвижения по службе и угрозами Сабанееву удалось во время следствия склонить несколько солдат-песенников дать показания о том, что однажды Раевский говорил: «Пойдёмте, ребята, со мною за Днестр, в Вознесенск, а там тотчас взбунтуются и пойдёт, как огонь, а то видите, как вас трактуют». Эти слова Раевского были, вероятно, результатом его размышлений о тактике подготовки к восстанию и сказаны были с расчётом на то, что в случае выступления солдат 16-й дивизии за Днестр они будут поддержаны военными поселянами.

Показания песенников дали в руки обвинителей декабриста возможность применить к нему 135-й артикул.

Для подсудимого создалось угрожающее положение. Однако Раевский проявил не только исключительную стойкость, мужество и находчивость, но и юридическую осведомлённость, тормозившую работу Комиссии.

Любопытно отметить, что Сабанеев, руководивший расследованием и судом и санкционировавший сентенцию о лишении Раевского «живота», в тот же день, 21 марта, написал своё особое «Мнение» по делу. В отличие от выводов Комиссии, он считал достаточным сослать Раевского в Соловецкий монастырь под строгий полицейский надзор.

Здесь налицо двойственность действий одного из главных организаторов процесса.

Раевский, ознакомившись с «Сентенцией» и «Мнением» Сабанеева, опираясь на те же законы, что и Комиссия, требовал для своей защиты их строгого соблюдения. Однако Комиссия вынесла Раевскому высшую меру наказания - смертную казнь.

Оконченное судное дело Раевского было отправлено в тот же день главнокомандующему 2-й армии на утверждение, а затем передано в Полевой аудиториат 2-й армии на ревизию.

Получив «Сентенцию», Раевский не пал духом. 1 сентября 1823 г. из Тираспольской крепости раздался страстный, негодующий голос заключённого поэта-революционера. В ответ на «Сентенцию» он написал «Протест», своеобразное публицистическое произведение, распространённое в списках далеко за пределами крепости и в Кишинёве. Как и в заявлении «против выписки», Раевский вновь перечисляет нарушения законности, допущенные во время следствия, которые ставят под сомнение выводы Комиссии. Особенно резко он говорит о свидетелях обвинения и о методах получения нужных суду показаний.

Клеймя пороками лжесвидетелей, Раевский писал: «Можно ли, опираясь на них, решать участь и жизнь офицера, не покрытую ни одним худым поступком?»

Большое место в «Протесте» занимает критика самого судебного разбирательства и отмечается, что при производстве суда было много нарушений действовавших законов, и, самое главное, что всем делом руководил непосредственный начальник всех участников процесса - от подсудимого до презуса Комиссии!

Заканчивая свой «Протест», Раевский просил «не пощады и милосердия, а правосудия» и упомянул о том, что для передачи своего «Протеста» он «решил дождаться приезда беспристрастного и великодушного начальника». Здесь явно идёт речь о Киселёве, который к концу суда возвратился из отпуска и передал «Протест» Раевского по назначению.

5 сентября Раевский написал второе письмо Киселёву с благодарностью за передачу «Протеста».

Бесспорный интерес имеет в этом письме следующее замечание Раевского: «Слова мои не суть ласкательства... Я не раболепствовал перед тем, в чьих руках была и участь моя, и жизнь моя и не унизил себя лестью». Заключённый в крепость декабрист верил в искренность Киселёва!

Через 20 дней, 25 сентября, Раевский, посылая Витгенштейну «Дополнение к Протесту», пишет: «Меня уличают в образе мыслей, в словах большею частью двоемысленных или вовсе не имеющих никакого смысла, и, распространяя дело одним подбором слов, не деяний, Комиссия хотела представить выражения самые обыкновенные в пышном и таинственном уборе, под которым скрывались преднамерения вредные и опасные».

Этот документ отличается от «Протеста» точными ссылками на законы, с помощью которых Раевский доказывает, что при его осуждении были допущены серьёзные юридические нарушения.

Заключая своё «Дополнение к Протесту», он пишет: «Следственно: в силу 3 части, главы 2, пункта 6 «Процессов воинских» приговор мой недействителен, ибо оный нагло против прав есть». На этом документе Сабанеев сделал любопытную пометку: «Всё дополнение есть не что иное как пустой набор слов, похвала себе и клевета других опровержена судным процессом».

Как видно, Сабанееву была не по душе столь решительная оценка подсудимым своего дела. Однако в значительной степени решительность «Протеста» опиралась на двойственность вынесенного в один и тот же день решения: смертный приговор и ссылка!

Причина двойственности состояла в том, что, как сообщал 5 января 1824 г. Полевой аудиториат 2-й армии, после 8-месячной ревизии дела «поступков подсудимого, отдельно совершенно доказанных, от подающих одно подозрение объяснить невозможно». Такое заключение аудиториата было сделано, несмотря на строгое указание главнокомандующего: «...выводы из дела, ясно изложенные, должны показать или государственное преступление многих лиц, или пустые разглашения недозрелых умов и коим важность пусторечия их не была известна». Далее отмечалось: «...долгое производство такого дела, следствия, допросы, показания, улики, истолкования причиняют более вреда, чем все разглашения майора Раевского и подобных».

6 февраля 1824 г. Сабанеев подал Витгенштейну рапорт с объяснениями на «Протест» и возражениями на замечания аудиториата о его «упущениях». В рапорте говорилось и о том, что Сабанеев не знает, «какие бы средства употребил аудиториат», чтобы заставить такого подсудимого, как Раевский, подписать выписку из его судного дела.

А подсудимый действительно был необычным!

Узник Тираспольской крепости не только мужественно защищался, но и сумел передать на волю «Протест» против вынесенного ему приговора и стихотворные послания друзьям.

Находясь в заключении, он сумел создать небольшое содружество из офицеров С.О. Мизевского, И.П. Бартенева и В.Г. Политковского.

Именно в крепости, как уже говорилось выше, Раевский написал свои лучшие стихотворения: «К друзьям в Кишинёв» и «Певец в темнице». «Протест», как и стихотворения распространялись в Тирасполе, Кишинёве и столицах.

Судьба Раевского волновала не только его друзей, но вызывала сочувствие некоторых аудиторов. Так, один из них даже написал об этом письмо отцу подсудимого, другой, доведённый до отчаяния несправедливостью начальства, оставил посмертную записку на имя Раевского. Особое место среди офицеров, сочувствовавших Раевскому, занимает подполковник Ф.П. Радченко - автор статьи «Дело Раевского», полный гнева против несправедливости суда Сабанеева и восхищения мужеством обвиняемого. К сожалению, об авторе этой, до сих пор не опубликованной статьи, никаких сведений выявить не удалось.

Но процесс продолжался. Через месяц после рапорта Сабанеева о деле Раевского было доложено Главному штабу. В сопроводительной записке к докладу полевого аудиториата 2-й армии перечислялись основные этапы дела и вновь отмечалось, что продолжение расследования более вредно, чем поступки и разговоры Раевского, «кои не имели никаких последствий и даже забыты».

Любопытно, что командование армией старалось изобразить правительству полное благополучие в своих войсках, убедить его в том, что дело Раевского не оказало на них никакого влияния. Витгенштейн согласился с особым мнением Сабанеева, что мерой наказания Раевскому должна быть ссылка. Одновременно он должен был признать, что о Союзе благоденствия сообщить ничего не может, ибо «нельзя было дойти до истины». Он оказался в роли простака, которого провёл Сабанеев, так как список членов Союза был ему известен, но в число улик против Раевского не внесён. Собственное благополучие Сабанееву было дороже истины.

Получив 29 февраля 1824 г. доклад Полевого аудиториата, Главный штаб, по санкции царя, назначает новое расследование дела Раевского, теперь уже в Аудиториатском департаменте, в Секретном присутствии. Предписывалось рассмотреть не только дело Раевского, но и тщательно проверить действия и выводы Полевого аудиториата. При этом рекомендовалось обратить особое внимание на его нерешительность при определении меры наказания. Аудиториатский департамент разбирался в деле почти год. Только 31 декабря 1824 г. в докладе царю сообщалось, что должного расследования дела Раевского Полевой аудиториат не произвёл, за что предлагалось строго его наказать.

После восстания 14 декабря 1825 г. судное дело Раевского было передано Следственной комиссии по делу декабристов, а самого подсудимого из каземата Тирасполя привезли в Петропавловскую крепость. 2 февраля 1826 г. Раевский отвечал Комиссии на заданные вопросы, а 22 февраля представил свои «Оправдания». Комиссия, рассмотрев судное дело, показания и «Оправдания» подсудимого, решила, что Раевский «к злоумышленному не принадлежал», и 21 апреля 1826 г. дело вернули в Главный штаб.

Для дальнейшего расследования дела в августе 1826 г. создаётся новая Военно-судная комиссия под председательством генерал-майора С.А. Дурасова, теперь уже в крепости Замостье при Литовском отдельном корпусе, которым командовал великий князь Константин Павлович. Только эта комиссия, работавшая уже после завершения Верховного уголовного суда, обратила внимание на политические произведения Раевского, хранившиеся в его судном деле. Отвечая на вопросы Комиссии, Раевский уже не опасался повредить кому-нибудь своими показаниями. Он признал свою принадлежность к Союзу благоденствия, однако связь с Южным обществом отрицал. Молчание своё о принадлежности к тайному обществу при первом следствии он объяснял тем, что тогда его об этом официально не запрашивали.

14 апреля 1827 г. великий князь Константин Павлович доложил Николаю I доводы комиссии Дурасова. В докладе, прежде всего, указывалось, что при расследовании дела Раевского Сабанеев прилагал все силы «к открытию обстоятельств малозначащих», а не «важнейших», на основании которых ещё в 1822 г. можно было бы предупредить восстание 1825 г. Комиссия Дурасова выявила, кроме Раевского, ещё одного обвиняемого - Сабанеева.

Отмечая важность дела Раевского и его запутанность, великий князь Константин Павлович, исходя из материалов Комиссии Дурасова, повторил вывод Полевого аудиториата 2-й армии - приговор вынести нет возможности. Он отметил, что выявлено свыше 500 «упущений» в деле и потому для окончательного решения советовал образовать новую, особую Комиссию. Великий князь Константин Павлович уклонился от решения судьбы Раевского.

Такая особая Комиссия под председательством генерал-лейтенанта В.В. Левашова из доверенных лиц под контролем великого князя Михаила Павловича была создана. 15 октября 1827 г. выводы этой Комиссии и мнение великого князя Михаила Павловича были доложены царю. Отмечалось, что хотя Комиссия Сабанеева и допустила отступления от правил, но она достигла своей цели, «обнаружив преступные действия Раевского».

Комиссия Левашова не согласилась с выводом Дурасова о возможности ещё в 1822 г. предотвратить восстание декабристов 1825 г. В докладе говорилось, что в 1822 г. дело Раевского, «подозреваемого в вольнодумстве и превратном образе мыслей», не могло привлечь к себе такое внимание, как это произошло после 14 декабря 1825 г. Комиссия признала Раевского виновным в том, что «он, кажется, имел целью приготовить молодых солдат быть подражателями действий революционеров», но сочла возможным наказать его, учитывая долговременное заключение только отставкой от службы.

Но с этим выводом не согласился великий князь Михаил Павлович, который утверждал, что «образ мыслей и поступки» подсудимого «столь важны, что он по всем существующим постановлениям подлежал бы лишению жизни». У великого князя Михаила Павловича были старые счёты с Раевским. Он не мог простить декабристу дерзкой выходки на допросе в Следственной комиссии. Однако он «милостиво» соглашался на ссылку Раевского в Сибирь на поселение с лишением дворянского звания, офицерского чина и наград. 15 октября 1827 г. Николай I утвердил мнение великого князя Михаила Павловича, который повторил особое «Мнение» Сабанеева, написанное 21 марта 1823 г., только вместо Соловецкого монастыря Раевского сослали в Сибирь.

Такова история этого удивительного многолетнего судебного процесса декабриста, арестованного 6 февраля 1822 г. Раевский бесстрашно первым из декабристов принял на себя удары самодержавия и своим мужественным поведением спас декабристское движение от преждевременного разгрома.

Итак, судьба майора Раевского была решена, а его многотомное дело возвращено по принадлежности в Аудиториатский департамент и другие инстанции.

Во второй половине XIX в. «Дело» майора 32-го егерского полка В.Ф. Раевского и «причастных» к нему лиц было сдано в архивы.

*  *  *

26 августа 1856 г. Александр II дал амнистию декабристам (кроме В.Ф. Раевского) и петрашевцам. На Раевского действия указа об амнистии распространилось только спустя неделю - 4 сентября 1856 г. К амнистии он отнёсся скептически, назвав её «поздней милостью». В письме к дочери Вере и её мужу он отмечал: «Из 120, кажется, в живых осталось человек 20 или 25; можно помиловать - большею частью полутрупы».

Амнистированные декабристы получили прежние сословные права и могли вернуться на родину. В 1857 г. выехали из Иркутска и его окрестностей все ближайшие соседи Раевского. Раевский с семьёй остался в Олонках. Воспользоваться правом выезда он не мог. На родине у него не было ни денег, ни имения. Его долю родительского наследства присвоили сёстры Н.Ф. Бердяева и Л.Ф. Веригина. Начинать без средств новую жизнь пожилому Раевскому было уже не по силам. Но главной причиной, заставившей Раевского остаться в Сибири, было то, что Сибирь для него уже стала второй родиной, которую он любил и о благоденствии которой заботился и мечтал.

В Иркутск в 1857 г. прибыли некоторые петрашевцы, которых амнистия 1856 г. превратила в ссыльнопоселенцев: М.В. Буташевич-Петрашевский, Ф.Н. Львов и Н.А. Спешнев. Раевский быстро подружился с М.В. Петрашевским и Ф.Н. Львовым. Сходство взглядов на экономическое и политическое положение страны - основа этой дружбы. Вновь прибывшие и Раевский активно включились в общественную жизнь Иркутска, причём на первых порах при поддержке генерал-губернатора Н.Н. Муравьёва.

16 мая 1857 г. вышел первый номер газеты «Иркутские губернские ведомости». Газету редактировал петрашевец Н.А. Спешнев. Сотрудниками газеты были его друзья - М.В. Буташевич-Петрашевский, Ф.Н. Львов и другие. Корреспондентами газеты стали декабристы В.Ф. Раевский, М.А. Бестужев, Д.И. Завалишин и литераторы-иркутяне В.И. Вагин, М.В. Загоскин, Н.С. Щукин и другие авторы.

Газета поднимала острые вопросы местной жизни и лбличала чиновников Сибири. Злободневность газеты вызывала читательский интерес. Если у одних газета находила одобрение, то в других она вселяла тревогу и опасения. «С каждым номером губернских ведомостей ведут кого-нибудь из нас на распятие, а мы рукоплещем - доберутся наконец до всех», - писал о газете кяхтинский пограничный комиссар В.Д. Карпов.

Прожив в Сибири 30 лет, весной 1858 г. Раевский решил посетить родину и отчий дом в Курской губернии. Немаловажную роль при этом решении играла его постоянная забота о будущности детей. Наконец, он хотел встретиться с друзьями молодости, кишинёвскими сослуживцами, жившими в Москве и Петербурге. Поездка эта состоялась в мае - сентябре 1858 г. Раевского сопровождал старший сын - Юлий, адъютант военного губернатора Забайкальской области М.С. Корсакова.

С этой поездкой Раевского связано одно любопытное обстоятельство. За две недели до его приезда в Петербург (начало августа) бывший нижнеудинский городничий И.В. Голенищев-Кутузов 18 июля 1858 г. послал шефу жандармов В.А. Долгорукову донос. В нём сообщалось, что Раевский собирается в столицу якобы просить разрешения «ехать за границу с неправильным видом». Этот документ был «оставлен без последствий», так как получен в III Отделении 16 августа, т. е. уже после отъезда Раевского из Петербурга. За всю большую жизнь Раевского это был единственный донос, на который III Отделение не потребовало от него объяснений.

Поездка для Раевского оказалась в целом удачной. Он повидался с тремя бывшими сибирскими поселенцами декабристами С.Г. Волконским, А.Н. Муравьёвым и М.И. Муравьёвым-Апостолом. Встретился со всеми старыми друзьями, многие из которых уже занимали высокие военные или гражданские должности в столицах или губернских городах.

Одна из встреч была для Раевского особенно важной. Не зная о роли И.П. Липранди, чиновника Министерства внутренних дел, в провокаторской подготовке процесса петрашевцев и видя в нём только старого друга декабристов и А.С. Пушкина, он надеялся на его содействие в перемещении по службе своих старших сыновей. Одновременно Раевский не терял надежды и самому получить право на государственную службу.

В качестве памятки для Липранди он наспех написал так называемую «Собственноручную автобиографическую записку». Основная задача этой «записки» убедить её читателя (И.П. Липранди) в несправедливости понесённого автором сурового наказания, виновником которого был И.В. Сабанеев. Записка имела целевое назначение, поэтому активное участие Раевского в деятельности тайного общества декабристов в ней отрицалось. Результатом встречи Раевского с Липранди был только перевод Юлия Раевского из Сибири на службу в Варшаву.

Все остальные встречи Раевского со старыми друзьями и знакомыми были тёплыми, дружественными и всколыхнули в нём воспоминания о революционной молодости.

По словам Раевского, с этого путешествия, а точнее со встречи с декабристом А.Н. Муравьёвым в Нижнем Новгороде, начался фактически четвёртый период его жизни - «Новая жизнь».

Из Петербурга Раевский направился на родину, к сёстрам в Курскую губернию. Почти всё время он жил в доме В.Ф. Поповой. Гостил у двоюродного брата Владимира Гавриловича Раевского. Встречался с Л.Ф. Веригиной, которую просил вернуть завещанную ему и его детям часть наследства сестры Александры. Третья сестра, Н.Ф. Бердяева, не только отказалась ему помочь, но даже не захотела его видеть. Сёстры - Любовь и Надежда, завладевшие его долей родительского наследства, по-прежнему были глухи к просьбам брата о материальной помощи. Только бездетная сестра Вера и её муж взяли впоследствии на воспитание сына Раевского - Вадима.

Воодушевлённый встречами в Петербурге, Москве и Нижнем Новгороде, Раевский вернулся в Иркутск в приподнятом настроении. Мыслями он вновь обратился к своей революционной деятельности и истории своего судебного дела. Он опять взялся за воспоминания, начатые ещё в 1841 г.

В старую рукопись об обстоятельствах его ареста в Кишинёве (6 февр. 1822 г.) Раевский внёс ряд редакционных уточнений и дополнений.

Затем, вероятно в том же 1858 г., он написал ещё два очерка «Крепость Замосць и разговор с цесаревичем Константином Павловичем» и «В крепости Замосць и конфирмация».

И опять на несколько лет работа над мемуарами прерывается. Новые события завладели вниманием сибирского поселенца.

Самой злободневной проблемой, волновавшей все слои населения России в период нарастания первой революционной ситуации 1859-1861 гг., был вопрос об освобождении крестьян. Для Сибири этот вопрос имел свои особенности. Крестьянская тема постоянно обсуждалась сотрудниками «Иркутских губернских ведомостей», посетителями публичной библиотеки М.П. Шестунова и салона Е.П. Ротчевой (жены известного писателя, путешественника А.Г. Ротчева, чиновниками Главного управления Восточной Сибири, трудовым людом города, сёл и деревень.

Заслуживает внимания задуманная тогда Раевским серия очерков «Сельские сцены». Но, очевидно по цензурным условиям, дальше «Предисловия», напечатанного 30 апреля 1859 г. в «Иркутских губернских ведомостях», дело не пошло. По словам Ф.Н. Львова, прочитав «Предисловие», губернские власти запретили публикацию очерков.

Административный «либерализм» генерал-губернатора Н.Н. Муравьёва в условиях первой революционной ситуации быстро сбросил свою прогрессивную оболочку. Уже в 1859 г., вернувшись в Иркутск после поездки на Дальний Восток, окрылённый успехом своей экспедиции, Н.Н. Муравьёв превратился в бесконтрольного властелина края. По мнению представителей демократических кругов иркутского общества, он стал «бешеным пашой», у которого «совсем закрутилась голова от власти и отсутствия всякого контроля».

Передоверив управление краем своим помощникам, он покрывал обычные для местной администрации беззакония и не терпел никакой критики. А как отмечалось выше, критические выступления против всевластия сибирского чиновничества принимали всё более откровенные формы. Наиболее активными критиками были петрашевцы М. Буташевич-Петрашевский, Ф. Львов, прогрессивные писатели-сибиряки и оставшийся в Сибири после амнистии В.Ф. Раевский. Они выражали свой протест против беззаконий не только в салоне Ротчевой и библиотеке М. Шестунова, но, прежде всего, на страницах газеты «Иркутские губернские ведомости». Муравьёву обо всём этом было известно.

Среди его чиновников образовалось два лагеря: «муравьёвцы» - «навозные» чиновники, т. е. приехавшие из России карьеристы, и «антимуравьёвцы». В демократическую группу последних вошли и возглавили её В.Ф. Раевский, М.В. Буташевич-Петрашевскиий и Ф.Н. Львов. Особого накала борьба группировок достигла в апреле 1859 г. в связи с дуэлью между М.С. Неклюдовым и Ф.А. Беклемишевым.

События, разыгравшиеся в Иркутске и за его пределами после дуэли, коснулись и Раевского. Поэтому на них следует остановиться.

Молодой чиновник канцелярии Главного управления Восточной Сибири М.С. Неклюдов нажил врагов, открыто порицая взяточничество, казнокрадство и другие беззакония иркутских властей. «Муравьёвцы» решили любыми средствами от него избавиться. Чиновник особых поручений того же управления Ф.А. Беклемишев публично назвал Неклюдова вором - обвинил в недоплате «прогонов» за проезд во время заграничной командировки. Неклюдов просил у губернатора защиты, но генерал, заявив, что не придаёт серьёзного значения этому обвинению, в то же время посоветовал молодому человеку уехать из Иркутска.

В тот же день Неклюдов отправился в дом к Беклемишеву и потребовал от него объяснений. Вспыхнула ссора; оскорблённый Неклюдов ударил Беклемишева. По словам Раевского, «выведенный из всевозможного терпения Неклюдов дал несколько пощёчин Беклемишеву и сбросил его с лестницы. Этого только и домогались опричники. Они имели предлог к убийству». Слуги Беклемишева избили и выставили Неклюдова за дверь. По возвращении домой Неклюдов получил от Беклемишева вызов на дуэль.

Первая в Сибири дуэль состоялась 16 апреля 1859 г. в Иркутске, на горе за Кокуевской заимкой. Неклюдов был смертельно ранен, доставлен на квартиру и там вскоре умер. По существу, эта дуэль была преднамеренным убийством чиновника, угрожавшего разоблачить беспорядки в управлении Восточной Сибири, и была рассчитана на устрашение всех «антимуравьёвцев».

Однако «муравьёвцы» просчитались. Почти всё взрослое население Иркутска было возмущено этим убийством. Похороны Неклюдова вылились в общегородскую демонстрацию, организованную М.В. Буташевичем-Петрашевским, Ф.Н. Львовым и членами так называемого Общества зелёных полей А.А. Белоголовым, М.В. Загоскиным и другими.

Эта демонстрация - свидетельство реальной силы демократической общественности Иркутска, которая «сумела в апреле 1859 г. подняться до уровня массового общественного протеста против существовавшего в Восточной Сибири деспотического порядка управления».

Во время дуэли Н.Н. Муравьёва в Иркутске не было. Узнав о ней, он вынужден был под влиянием общественного мнения предать суду своего любимца Беклемишева, секундантов и других участников поединка. Иркутско-Верхоленский окружной суд определил подсудимым суровое наказание.

Иркутская дуэль и её последствия вызвали всеобщий интерес и внимание не только в Сибири, но и в столичной печати. Так, в сатирическом журнале «Искра» № 15 от 22 апреля 1860 г. помещена карикатура П. Куренкова из серии «Провинциальные типы» (на иркутского полицмейстера Сухотина) с надписью: «По обязанности заботится, чтобы не было происшествия в городе, а если случится, то наблюдает за ним в подзорную трубу с каланчи или колокольни». Об этой карикатуре Ф.Н. Львов писал Д. Завалишину: «В «Искре» помещена карикатура, изображающая полицмейстера, с колокольни в подзорную трубу смотрящего на поединок, действующие лица представляли собой довольно верные портреты неклюдовской дуэли».

История иркутской дуэли включена писателем-юристом А.Д. Любавским в сборник статей об уголовных процессах в Сибири наряду с описанием дуэлей-убийств великих русских поэтов А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова.

Весть о дуэли дошла и до А.И. Герцена в Лондон. «Колокол» просил сообщить подробности дела. Уже в 1859 г. Герцен получил из Иркутска два письма. 15 ноября 1859 г. они были напечатаны (анонимно) в приложении к «Колоколу» - листке «Под суд!» под названием: «Убийство Неклюдова в Иркутске».

Автором выражалась благодарность Герцену за «вездесущность» «Колокола», за то, «что даже слух о таком преступлении, сценой которого была далёкая Сибирь, не замер в этом громадном пространстве 7000 с лишним вёрст <...>, и вот набат ударен». Письма рассказывали печальную историю травли и убийства М.С. Неклюдова любимцем генерал-губернатора Ф.А. Беклемишевым при содействии иркутских властей. Эта заметка вызвала негодование Н.Н. Муравьёва и его окружения.

На защиту губернатора и Беклемишева встал М.А. Бакунин. В июле 1860 г. в том же листке «Под суд!» появилась его статья: «Письмо в редакцию по поводу дуэли Беклемишева с Неклюдовым». Сосланный в 1857 г. в Сибирь Бакунин, племянник Н.Н. Муравьёва, пользуясь его покровительством, оказался в Иркутске в числе его сторонников - «муравьёвцев». Следует обратить внимание, что он не только энергично защищал Муравьёва, но и оскорблял и чернил В.Ф. Раевского, предполагаемого автора письма.

Как известно, «чиновничий Олимп» Иркутска считал автором писем Раевского. По-видимому, это предположение заслуживает внимания, но требует доказательств. По гипотезе Б.Г. Кубалова, письма были переданы через Н.А. Белоголового, который в это время ездил за границу. Он свёл воедино несколько писем, полученных из Иркутска, и передал Герцену для публикации.

Кто же был автором писем, полученных Белоголовым? Ответ на этот вопрос может дать источниковедческий анализ документов. Бесспорно, автор - один из активных «антимуравьёвцев», человек, обладающий даром публициста, прекрасно знающий жизнь и нравы действующих лиц иркутской трагедии. Этим человеком, вероятнее всего, мог быть один из трёх: М.В. Буташевич-Петрашевский, Ф.Н. Львов или В.Ф. Раевский.

Что касается двух первых, то они отпадают. Не исключено, что после убийства Беклемишевым Неклюдова роли руководителей демократической группы «антимуравьёвцев» распределились с учётом реальных возможностей каждого из них: Буташевич-Петрашевский организовал демонстрацию населения в день похорон Неклюдова, Львов выступил в местной газете против дуэлей вообще, а Раевский мог написать письма Н.А. Белоголовому для А.И. Герцена.

Стиль писем, система доказательств, прямолинейность и меткость оценок, иронически едкие портретные характеристики «хозяев» города и губернии, детальная осведомлённость о существе конфликта, закончившегося дуэлью, и об её последствиях подтверждают слухи, распространявшиеся в Иркутске: автор писем - В.Ф. Раевский.

Ещё более вескими доказательствами служат следующие факты.

Автор писал о Беклемишеве: «<...> биография Беклемишева, героя теперичного нашего рассказа, имеет много очень и очень туманных страниц в периоде управления его в качестве исправника Верхнеудинским округом <...>, фамилия его приобрела огромную популярность в народе и служит синонимом для определения всего бесчеловечного и жестокого». Так сказать мог только Раевский, у которого с Беклемишевым - исправником Верхнеудинска, было серьёзное столкновение. Исправник, превышая свои полномочия, притеснял откуп.

Откупщик (Д.Е. Бернадаки) обратился к своему доверенному - Раевскому с просьбой исследовать случаи нарушения откупной системы Беклемишевым и привести «откупные операции в Верхнеудинском округе в совершенно законные границы». Раевский выполнил это поручение и о всех «подвигах» исправника доложил Н.Н. Муравьёву. Беклемишев был переведён в Иркутск, взят на службу в Главное управление Восточной Сибири, где, однако, сохранил свои старые привычки.

Озлобленный потерей выгодной должности, он угрожал мстить за свой перевод не только Раевскому, но и его детям. Автор письма не счёл нужным излагать эту историю, так как перед ним стояла иная задача - информировать адресата о новом преступлении Беклемишева. Но спустя год и верхнеудинские «подвиги» Беклемишева были описаны в другом письме А.И. Герцену, написанном Ф.Н. Львовым у В.Ф. Раевского в Олонках.

Далее: обличительную характеристику гражданского губернатора Восточной Сибири, бывшего генерала, участника Крымской войны 1853-1856 гг. П.А. Извольского мог дать только опытный профессиональный военный, разбирающийся в вопросах военной стратегии и тактики. Таким военным был Раевский - герой 1812 г. Об Извольском сказано: «<...> он был тот штаб-офицер Генерального штаба, которому под Альмским сражением было поручено исследовать одну сторону местности, предназначенной к сражению; он нашёл эту сторону недоступной для неприятеля, и, согласно его донесению, русские войска были поставлены тылом к этой непроходимой местности, и между тем неприятель во время боя, пробравшись по непроходимому месту, ударил совершенно неожиданно сзади на русских и выиграл сражение <...> Из дурного полководца вышел, как следовало ожидать, плохой администратор».

Далее: уничтожающая сатирическая характеристика военного и гражданского губернатора Иркутска генерала К.К. Венцеля перекликается с «Предисловием» Раевского к «Сельским сценам», написанным в апреле 1859 г., и с его ранними произведениями.

«Карл Карлович Венцель <...> как губернатор не только донельзя карикатурен, но даже положительно вреден по своей бесхарактерности и ослиной тупости; в рассказах Щедрина есть губернатор, напоминающий много Венцеля, но и тот великий человек по уму и административным способностям в сравнении с нашим Карлушей». Для усиления своих характеристик Раевский обычно обращался к литературным авторитетам и аналогиям. Здесь удачно использована аналогия с героем повести самого популярного в то время писателя-сатирика М.Е. Салтыкова-Щедрина.

Заслуживает также внимания прогноз об исходе суда над участниками дуэли. В конечном счёте, виновники гибели Неклюдова отделались лёгкими наказаниями. Автор писем в основном был прав, утверждая, что «в результате Беклемишев выйдет сухим и чистым». Такой прогноз мог дать только Раевский, основываясь на собственном многолетнем опыте подследственного и подсудимого, у которого в отличие от Беклемишева не было начальников-покровителей.

Приведённые факты представляются нам убедительным доказательством авторства В.Ф. Раевского.

Нельзя упускать из вида и косвенного свидетельства самого декабриста. Так, в 1865 г., отрицая свою причастность к публикации Герценом сведений о его (Раевского) конфликте с сёстрами, Владимир Федосеевич говорил: «<...> я не посылал в эти газеты этой публикации <...>» Раевский здесь не говорит: «никаких публикаций», а в своих формулировках он был очень точен. Значит, другие публикации в эти газеты были?!

Полагаем, что одной из таких публикаций могла быть статья «Убийство Неклюдова в Иркутске». Но вопрос этот требует дополнительного изучения, так как этим утверждением имя В.Ф. Раевского вводится в научный оборот как одного из анонимных корреспондентов «вольной печати» А.И. Герцена уже с 1859 г.

Надежды иркутян на справедливость Н.Н. Муравьёва оказались тщетными. Губернский суд своим решением от 29 сентября 1859 г. под давлением генерал-губернатора не утвердил приговор Иркутско-Верхоленского окружного суда. При этом один из советников губернского суда - Ф.Ф. Ольдекоп не согласился с вынесенным решением и особым мнением поддержал приговор окружного суда.

Вслед за отменой приговора по делу о дуэли началось преследование окружных судей и советника губернского суда Ольдекопа. Уже в апреле 1860 г. ему пришлось уйти в отставку. Сенат, продержав дело о сибирских дуэлянтах полгода (с дек. 1859 г.), 11 июля 1860 г. вынес определение, по которому приговор подсудимым был смягчён, а действия членов окружного суда и Ольдекопа было предписано «подвергнуть рассмотрению в Совете главного управления Восточной Сибири». Таким образом, судьи и Ольдекоп сами стали обвиняемыми.

«Решение Сената убило в нас всякую надежду и верование на правосудие и закон», - писал в декабре того же года Раевский. Местные власти, защищая сторонников Беклемишева, готовились уничтожить своих противников.

Дело Ольдекопа и судей привлекало внимание общественности в России. О нём много говорилось в Сибири и столицах. На защиту Ольдекопа выступил Ф.Н. Львов, который послал Герцену письмо, напечатанное 15 ноября 1860 г. в «Колоколе» под названием «Опять об иркутской дуэли». Родные Неклюдова, Ольдекопа и сам Ольдекоп обращались с жалобами к царю и царице с просьбой тщательно пересмотреть дело об убийстве Неклюдова и прекратить преследование судей. В результате правительство вынуждено было в июне 1861 г. следствие над судьями прекратить, а Ольдекопа назначили прокурором Казанского губернского суда.

Одновременно с преследованием судей были наказаны организаторы демонстрации жителей Иркутска в день похорон Неклюдова. В 1860 г. Буташевич-Петрашевский выслан в Минусинск, Львов в январе того же года уволен со службы и в марте поселился в Олонках у Раевского. По словам владельца городской публичной библиотеки М.П. Шестунова, «почти под надзором полиции находился дом сиропитательной квартиры Ротчевой, как сборища из аристократов, и моя библ[иотека], как сборище демократов».

После отъезда Н.Н. Муравьёва из Иркутска в Петербург (авг. 1860 г.), следуя его наставлениям, М.С. Корсаков усилил репрессии. Чиновникам запретили посещать библиотеку Шестунова - «это сборище разбойников, которых надобно повесить». Затем библиотеку закрыли, а Шестунова выслали в Забайкалье. Губернский казначей, дальний родственник Муравьёва В.А. Рыкачёв, не поддержавший Беклемишева, ушёл в отставку.

Дело об иркутской дуэли привело, с одной стороны, к активации борьбы сибиряков против деспотизма местной администрации, а следовательно, против всей системы государственного управления, с другой - к усилению преследования прогрессивных деятелей, сторонников демократических принципов управления, в числе которых был и Раевский.

Губернские власти видели, каким авторитетом пользовался Раевский у горожан, жителей сёл и деревень. Они не только понимали, что Раевский поддерживал организаторов протеста против дуэли, но и считали его автором статьи «Убийство Неклюдова в Иркутске». Именно поэтому Бакунин, защищая Муравьёва и его фаворитов, как уже отмечалось выше, рьяно нападал на Раевского. Но во время похорон Раевского в Иркутске не было. В «Список нарушителей общественного порядка», который готовила иркутская полиция к приезду Муравьёва из экспедиции, он не попал.

Таким образом, прямых улик против него не оказалось. Расправиться с Раевским, как с Буташевичем-Петрашевским, Львовым и другими, местным властям не удалось. Возможно, в связи с рассмотрением в Сенате дела «об иркутской дуэли» и розыском лиц, организовавших демонстрацию и протесты против диктатуры Муравьёва, 28 февраля 1860 г. III Отделение составило «Справку о бывшем майоре Раевском, сосланном в 1827 г. на поселение в Сибирь за революционную пропаганду в армии». В «Справке» изложена в общих чертах история его дела и жизнь в Сибири по 1858 г. включительно.

Раевский снова, как когда-то в Кишинёве, оказался под надзором доносчиков. Инициатором слежки за ним, несомненно, был убийца Неклюдова - Беклемишев. Свою угрозу мстить Раевскому за лишение его должности исправника он сдержал. Одним из его агентов-доносчиков был «ссыльный поселенец Томской губернии» Пасевский, который жил «незаконно», без определённых занятий в Александровском винокуренном заводе.

В течение года (с июля 1859 по июль 1860 г.) Раевский вынужден был писать объяснения на его доносы. На первый донос (1859) он давал объяснение начальнику III Отделения Главного управления Восточной Сибири П.Н. Успенскому. Тому самому Успенскому, о котором ещё в 1841 г. во время своего последнего ареста Лунин сказал: «Таких людей не убивают, а бьют».

В последнем доносе Пасевского декабрист обвинялся в незаконном вмешательстве в управление казённым Александровским винокуренным заводом, смотрителем которого был тогда зять декабриста К.О. Бернатович. В «Объяснении на доносы», поданном 16 июля 1860 г. вернувшемуся в Иркутск Н.Н. Муравьёву, Раевский писал: «Наконец не только в мой домашний быт, в мою прислугу, но в мои откупные занятия вмешивается доносчик.

Кто принимает 700 тысяч вёдер вина, наряжает возчиков во все места Восточной Сибири, отправляет это вино, удовлетворяет возчиков и ведёт подробный расчёт в приёмке, отпуске, перевозке и сдаче вина, у того есть дела, а если прибавить к тому собственные заботы как семьянина, у которого больная жена и шесть человек детей, требующих ещё содержания и воспитания, то каждый поймёт, что заниматься стремлениями, вмешательствами и влияниями в важные дела заводского старшины или заводской полиции у меня недостало бы времени и не принесло бы мне ни пользы, ни удовольствия, ни чести».

«Объяснение на донос» - это не только самооправдание, но и сжатый обобщённый рассказ Раевского о жизни и порядках на Александровском винокуренном заводе. В числе многих интересных сведений Раевский уточнял реальные права и обязанности заводского старшины: «Старшину выбирает общество, общество состоит из крестьян (малолетков) разных волостей и селений Иркутской губернии. Старшина избирается для сбора податей и повинностей, наряда подвод, распоряжения по исправлению дорог и других тягостей и для выполнения приказаний земской и полицейской власти».

Старшина «<...> никакого произвольного и незаконного права над своими избирателями не имеет и иметь не может, потому что он подчинён, с одной стороны, заводскому полицмейстеру, с другой - земской власти <...>. Должность старшины такого роду, что он ни добра, ни зла никому сделать не может».

Отрицая своё влияние на смотрителя завода К.О. Бернатовича, Раевский отмечал его гуманность по отношению к заводским рабочим. Раевский писал: «<...> знаю очень хорошо, что смотритель завода воспретил полицмейстеру без собственного разрешения наказывать рабочих телесно». В «Объяснении», как и во всех защитно-оправдательных документах Раевского, проявляется активная забота автора и о судьбах связанных с ним людей, прежде всего, о людях подневольных, крестьянах - рабочих завода.

Во второй половине 1860 г. возникло литературное содружество В.Ф. Раевского и петрашевца Ф.Н. Львова, поселившегося у него в Олонках. Об этом времени Львов писал Д. Завалишину: «В Олонках я не переставал действовать пером».

В конце 1860-1861 гг. Львов написал статью-письмо Герцену об иркутской дуэли. Письмо это было выражением протеста сибиряков-антимуравьёвцев против клеветнической статьи М.А. Бакунина - «Письмо в редакцию по поводу дуэли Беклемишева с Неклюдовым». Описав фактическую историю иркутской дуэли, Львов решает и другую очень важную задачу. Он страстно протестует против несправедливого отзыва, данного М.А. Бакуниным В.Ф. Раевскому. Ценность письма состоит в том, что это документальное признание революционных заслуг поэта-декабриста Раевского, признание, сделанное А.И. Герцену петрашевцем - представителем следующего за декабристами поколения революционеров.

Отзыв Львова о Раевском занимает около половины статьи. В ней дан обстоятельный рассказ о его жизни и революционной деятельности, годах заточения и ссылки. Нет сомнения, что факты из досибирского периода биографии Раевского сообщил автору сам декабрист. Раевский, как известно, не раз уже отвечал на доносы и парировал обвинения. И теперь, имея за плечами огромный жизненный и полемический опыт, не мог молчать, тем более что рядом был Ф.Н. Львов - верный и знающий дело союзник. Несомненно, письмо Герцену они готовили вместе.

Утверждение первого публикатора письма Б.Г. Кубалова о принадлежности авторства только Ф.Н. Львову, основанное на том, что письмо - его автограф, недостаточно убедительно. Хотя рукопись написана рукой Львова, её содержание и язык письма свидетельствуют о том, что прав был П.С. Бейсов, первым назвавший Раевского соавтором Львова. Отсутствие авторских подписей на рукописи не случайно. Авторы могли сознательно не называть себя в целях конспирации. А Раевский был опытным конспиратором.

Однако Герцен получил это письмо тогда, когда уже дело об «иркутской дуэли» было решено Сенатом; судьи и Ф.Ф. Ольдекоп, преданные ранее суду, освобождены. Для «Колокола» этот вопрос был исчерпан. Печатать письмо уже не имело смысла. Но Герцен нашёл в письме правдивую характеристику «первого декабриста».

К этому времени у Герцена был ещё один, новый отзыв о Раевском. Бакунин, почувствовав, что слишком резко выступил против декабриста, защищая Н.Н. Муравьёва, 7 ноября 1860 г. снова написал Герцену. Он вынужден был признать, что Раевский «<...> по существу своему <...> демократ и социалист».

В июле 1861 г. после прекращения судебного преследования членов Иркутско-Верхоленского окружного суда и Ф.Ф. Ольдекопа Львову было разрешено возвратиться в Иркутск. Здесь у него на квартире поселились сыновья Раевского - гимназисты, которых он опекал по просьбе отца.

В.Ф. Раевский продолжал службу доверенным винного откупщика. Однажды в 1863 г., во время очередной поездки, Раевского избили напавшие на него грабители-разбойники. Это серьёзно подорвало здоровье декабриста. Кроме того, по собственной неосторожности он получил тяжёлые ожоги и восемь недель был прикован к постели.

Лишённый возможности продолжать свою работу, Раевский не мог оставаться бездеятельным. В 1864 г. он в третий раз возвратился к воспоминаниям. Три очерка, написанные им в этом году, - самые ценные фрагменты мемуаров Раевского: о поездке в ссылку в Сибирь из крепости Замостье в конце 1827 - начале 1828 г., о деятельности автора в тайном обществе, и царской расправе с декабристами, и о поездке в Европейскую часть России в 1858 г. Каждый очерк - это живой, яркий рассказ о людях, с которыми он встречался во время службы в армии и во время путешествия на родину, о деятельности в тайном обществе, в заключении.

Особого внимания заслуживает рассказ Раевского о смертной казни пяти декабристов - П.И. Пестеля, К.Ф. Рылеева, М.П. Бестужева-Рюмина, С.И. Муравьёва-Апостола и П.Г. Каховского. В момент казни (13 июля 1826 г.) он оставался в своём каземате (№ 3 Кронверкской куртины Петропавловской крепости), поскольку его дело направлялось для дальнейшего рассмотрения из Верховного уголовного суда в Комиссию военного суда при войсках Литовского отдельного корпуса. Из окна каземата был виден Кронверкский вал, дом бывшего коменданта крепости и виселица, к которой привели осуждённых. Весь обряд казни прошёл перед глазами Раевского и запомнился ему на всю жизнь. В 1864 г. он описал эту трагедию в своих воспоминаниях.

В том же 1864 г. Раевский написал «Заметки о войне 1812 года» и краткие автобиографические заметки («Мой формуляр»).

Размышления Раевского о народном благоденствии и счастье будущих поколений приводят его к выводу о пагубности войн для народов и необходимости решения межгосударственных разногласий мирным путём.

Раевский, герой войны 1812 г., отмечал в своих «Заметках»: «Несправедливая война и вообще война, если её можно избежать договорами, уступками, должна рассматриваться судом народным, и виновников такой войны предавать суду и наказывать смертию. Тогда войны были бы реже - и тысячи, десятки, сотни тысяч людей молодых, крепких и здоровых уцелели бы от насильственной смерти». Это мудрое рассуждение Раевского и сегодня не потеряло своей политической злободневности. Актуальность его остаётся незыблемой для всех народов до тех пор, пока не прекратятся войны на Земле.

Спустя два года Раевский сообщил одному из друзей-сибиряков С.И. Черепанову о своём намерении написать воспоминания о сорока годах, прожитых им в Сибири. Этот замысел отчасти осуществился в 1868 г. в письме к сестре Вере Федосеевне Поповой, которое было по сути исповедью декабриста потомкам. В письме повествуется о жизни и революционной деятельности автора и даётся её периодизация: «Светлая общественная жизнь», «Подземная тюремная жизнь» и «Жизнь ссыльная». «Новая жизнь», начавшаяся, по словам Раевского, в 1858 г., в эту периодизацию не вошла. Вероятно, ощущение «новизны» жизни у Раевского прошло вместе с началом слежки за ним доносчиков и расправой властей с представителями демократического крыла «антимуравьёвцев».

Двадцать лет из сорока четырёх, прожитых в Сибири, Раевский был доверенным винных откупщиков. Эта сторона его биографии вызывала у некоторых современников, в том числе и декабристов, критические замечания (И.Д. Якушкин) и едкие нападки (М.А. Бакунин). Сам Раевский тяготился такой «доверенностью» и неоднократно стремился сменить её на более престижную работу: пытался поступить на «казённую» службу, занимался хлебопашеством, служил на золотых приисках.

Но к «казённой» службе его не допускали, с приисков после покушения на его жизнь пришлось уйти. Хлебопашество становилось убыточным. Другого места для приложения сил и знаний, кроме подряда, он получить не мог и вынужден был встать на путь «предпринимательства». Не имея никаких средств, он говорил: «Весь капитал мой - это я и мой труд».

Раевский, конечно, понимал пагубность процветания откупной системы, несущей краю не просвещение, а питейные дома и кабаки. Он с горечью относился к своей доле, превратившей его - офицера, поэта, революционера в винного подрядчика...

Однако этот подрядчик был честным человеком. В семьдесят лет он смог гордо сказать: «<...> Хотя я занимался такими делами, где при малейшем нарушении убеждений и правил я мог приобрести значительные деньги, но быть в разладе с моей совестью - значило бы унизить себя в собственных глазах. Я смело иду к концу моей жизни <...>».

По свидетельству современников, Раевский не только честно исполнял свои обязанности, но и заботился об интересах крестьян-возчиков. Он устранял «всякое вмешательство чиновников» в откупные операции. Нанимая крестьян возчиками, обеспечивал и им, и себе постоянный трудовой заработок.

Живя среди народа, постоянно общаясь с крестьянами, мещанами, заводскими мастеровыми, купцами и чиновниками, Раевский прекрасно изучил быт и нравы населения Восточной Сибири. Этнографические темы нашли отражение в его письмах, публицистике, воспоминаниях и стихах.

Анализируя экономическое и политическое положение края, он, как и другие прогрессивные деятели, резко осуждал всё усиливавшуюся в конце 1850-х - начале 1860-х гг. власть сибирской бюрократии. На новые должности приезжали в Сибирь, как правило, - «дети, родственники петербургских властей <...> за чинами, орденами, для практики над несчастным народом», - сообщал Раевский в одном из писем. Местные же, сибирские чиновники в то время «составляли класс чернорабочих в администрации». В числе последних был и один из сыновей Раевского, двадцатилетний Александр.

Правление Муравьёва напомнило Раевскому времена всесильного Бирона. «Мне здесь иногда чудится, что мы живём в царствование Анны, под владычеством Бирона», - писал он в 1860 г. Г.С. Батенькову. Одновременно те же мысли прозвучали в письмах друга и соавтора Раевского - Ф.Н. Львова к А.И. Герцену и Д. Завалишину. Обращение к историческим аналогиям - это традиционный для большинства декабристов, а затем и петрашевцев публицистический приём.

В 1860 г. Раевский метко и образно опередил убийц Неклюдова - «муравьёвцев»: они «суть бичи края». Вспомним, что ещё в 1822 г. в стихотворении «Певец в темнице» он использовал аналогичный литературный образ, назвав царя-тирана и аракчеевщину - «бичей кровавый род». Это определение вызвало тогда восхищение А.С. Пушкина, прочитавшего тюремные стихи Раевского.

В письмах к друзьям, говоря об общегосударственных проблемах, волновавших все сословия России, Раевский так характеризовал время царствования Николая I: «<...> 30 лет Россия не жила, но судорожно двигалась под барабанный бой <...>».

Для Раевского - автора Рассуждений «О рабстве крестьян» и «О солдате», написанных ещё до ареста, всегда злободневными и жгучими были вопросы просвещения народа и освобождения крестьян от крепостной зависимости. Свои антикрепостнические взгляды он развил и углубил в 1827 г. на допросах в Комиссии военного суда при Литовском отдельном корпусе и, наконец, в открытой печати в 1859 г.

В 1860-х гг. Раевский, как и большинство декабристов, оставался дворянским революционером, критикуя всевластие высших классов. Но он, как и революционеры-шестидесятники, скептически относился к половинчатой политике правительственных комитетов в период подготовки крестьянской реформы.

«<...> Прежде всего следует крепостному рабу возвратить человеческие права, а потом толковать о поземельном праве, или наделении землёю <...>», - считал Раевский.

В канун реформы 1861 г. он ближе других (в том числе Г.С. Батенькова, И.И. Горбачевского, М.А. Бестужева) подошёл к революционному демократизму.

Путём к подъёму благосостояния народа, вырвавшегося из крепостной зависимости, он признавал просвещение. Это, конечно, был один из насущных общественных вопросов пореформенной России. Раевский неоднократно касался этого вопроса в письмах к друзьям: Г.С. Батенькову, А.Ф. Вельтману, С.И. Черепанову. В одном из них он писал: «Чтобы исправить, спасти народ, необходима повсеместная обязательная грамотность».

Он с горечью сравнивал огромное число питейных домов и кабаков, появившихся в Сибири в конце 1860-х гг., с ничтожно малым количеством учебных заведений.

В конце 1866 г. он писал С.И. Черепанову, что в губернской столице - Иркутске - вместо 16 кабаков, существовавших при откупной системе, стало 400! Вместо одного на всю Восточную Сибирь казённого винокуренного завода возникло 18 частных. А гимназия как была, так и осталась одна на 120 учащихся.

В других письмах он отмечал низкий уровень знаний, получаемых в гимназии, и почти полное отсутствие женских учебных заведений.

Раевский с большой заинтересованностью относился к отечественной литературе и журналистике второй половины XIX в. Он всегда возмущался уходом некоторых литераторов от действительности в прошлое, «в символические, загадочные предания и сказки». Он призывал «думать о настоящем». С таким призывом он обращался к своему другу, учёному-археологу и писателю А.Ф. Вельтману в письмах 1860 и 1864 гг. А ещё за сорок лет до этого тираспольский узник писал молодому А.С. Пушкину: «Оставь другим певцам любовь! Любовь ли петь, где брызжет кровь».

Поэт-декабрист Раевский и в Сибири передавал в стихах свои сокровенные мысли, думы, чаяния, печали и радости.

Как правило, к стихам он прибегал здесь в наиболее трудные и переломные моменты жизни. Краткий перечень его сибирских стихотворений подтверждает этот тезис. 1828 г. - приезд в Сибирь - создаётся «Послание к К-ву»; 1829 г. - женитьба на Е.М. Серёдкиной: «Она одна казалась мне мила»; 1830 г. - смерть первого сына: «Когда ты был младенцем в колыбели» и «Не с болию, но с радостью душевной»; 1840 г. - обострение болезни и лечение на водах: «Дума»; 1842 г. - болезнь и известие об аресте М.С. Лунина: «Предсмертная дума»; 1848 г. - замужество старшей дочери: «Послание дочери А.В. Раевской».

Все сибирские стихи Раевского объединены одной идеей - герой должен служить людям! Эту мысль он завещал потомкам.

На протяжении всей жизни в прозе и стихах Раевский создавал яркие литературные портреты современников. Им написан блестящий автопортрет, его перу принадлежат портреты декабристов А.Н. Муравьёва и К.А. Охотникова, генералов К.К. Венцеля, П.А. Извольского, Д.Д. Куруты, И.В. Сабанеева, вел. кн. Константина Павловича, статского советника П.Н. Успенского и других. Эти словесные портреты, написанные Раевским, составляют ценное дополнение к имеющимся живописным портретам тех же лиц.

Раевский никогда не терял интереса к окружавшей его жизни и мечтал о светлом будущем для своей второй родины - Сибири и её народов. До конца дней он думал о грядущем поколении и стремился, чем мог, помогать молодым сибирякам, от труда которых в будущем могло зависеть процветание края. Так, например, он просил А.Ф. Вельтмана помочь в Москве молодым горным инженерам, иркутянам А.Е. Разгильдееву и И.В. Баснину. Оба они отправлялись «за границу с учёной целью и не напрасно - как ездят наши вельможные сверчки и тараканы», - писал о них Раевский.

Придавая большое значение формированию взглядов молодёжи, Раевский считал, что молодым людям необходимы знания, основанные на опыте. Он утверждал: «<...> прежде всего наука, а потом мнение - вследствие многосторонности познаний опыта, а <...> мнение со школьных скамеек, это ещё не мнение, а мечта».

Последние годы для Раевского были безрадостными. Болезни, неудачная, по его мнению, служба и отставка старших сыновей, смерть друзей и бывших сослуживцев - всё это угнетающе действовало на старого декабриста. Наконец, его угнетало бездушие сестёр (Бердяевой и Веригиной), отказавших ему в последней просьбе о денежной помощи. Не следует забывать, что одной из причин невозвращения Раевского из Сибири на родину также было отсутствие поддержки сестёр.

8 июля 1872 г., на 78-м году жизни, Владимир Федосеевич скончался в деревне Малышевка. Похоронен В.Ф. Раевский в с. Олонки. Ещё в 1828 г., думая о смерти, Раевский писал:

И мой ударит час всеобщею чредою,
И знак сотрёт с земли моих следов,
И снег завеет дёрн над крышей гробовою;
Весной оттает снег, за годом год пройдёт,
Могильный холм сравняется с землёю,
И крест без надписи падёт!..

Но могильный холм его с землёй не сравнялся! Потомки чтут память о нём, как об одном из первенцев свободы.

Ни почти шестилетнее заключение в крепостях, ни беспрерывные следственно-судебные комиссии, требовавшие огромного напряжения физических и духовных сил, не сломили В.Ф. Раевского. Битву за правое дело освобождения, понимаемого им в широком смысле, за дело, которому посвятили себя декабристы, Раевский выиграл достойно. И после последнего приговора 1827 г., определявшему ему ссылку в Сибирь, он мог с тем же правом заявить друзьям, как это сделал в 1822 г., что «Судьбу свою сурову с терпеньем мраморным сносил, нигде себе не изменил».

Мужественным и стойким оставался  Раевский и с Сибири. Ни обыски, ни допросы, ни клеветнические доносы, ни материальные трудности и болезни не сломили этого замечательного человека.

Раевский - один из немногих декабристов, деятельность которых в Сибири была тесно связана с представителями следующего поколения революционеров. Наибольшую общественную активность в Сибири Раевский проявил в период первой революционной ситуации в России 1859-1861 гг. Он сотрудничал с сосланными в Сибирь петрашевцами, был одним из анонимных корреспондентов А.И. Герцена (1859-1861). Ему были близки взгляды демократически настроенной группы иркутской молодёжи - членов так называемого «Общества зелёных полей» и революционеров-разночинцев, сосланных в Сибирь в 1860-е гг. С одним из них - С.Г. Стахевичем, Раевский встречался в Усть-Уде в 1871 г.

В литературном творчестве и переписке с друзьями для описания деспотов и тиранов, самодуров - «бичей края» Раевский постоянно пользовался оружием сатиры. Сатирический тон его произведений и писем сибирского периода созвучен едкому и гневному смеху знаменитого сатирика-демократа М.Е. Салтыкова-Щедрина, так же как сатирические стихи молодого Раевского созвучны с сатирой А.С. Грибоедова.

Всю жизнь, с момента вступления в тайное общество, Раевский следовал принципу - жить для благоденствия народа! «Люби людей, дай руку им в пути», - поучал он свою дочь, а вместе с ней и грядущие поколения.

В.Ф. Раевский был убеждён в жизненной силе революционных идей. «<...> мы по непременному закону оставляем в наследство идею для руководства новому поколению, и эта идея растёт и будет и должна расти, и никакие препятствия не сожмут её», - написал он в 1864 г.

Таким образом, к Раевскому в полной мере относятся слова В.И. Ленина о крепостной эпохе «от декабристов до Герцена», когда «лучшие люди из дворян помогли разбудить народ». Одним из первых среди этих «лучших людей» был Владимир Федосеевич Раевский.

И.В. Немировский

«Дело» В.Ф. Раевского и правительственная реакция 1820-х годов

В 1983 г. исполнилось 80 лет со дня выхода в свет работы П.Е. Щёголева «Владимир Федосеевич Раевский и его время» (Вестник Европы, 1903, № 6), положившей начало научному изучению биографии поэта-декабриста, но интерес к его жизни и творчеству не ослабевает. Более того, по мере накопления разнородных фактов, по мере приобщения биографических материалов «первого декабриста» всё к более широкому культурно-историческому контексту встают новые и новые вопросы.

Такое положение дел объясняется не только тем чрезвычайно важным местом, которое занимал Раевский в движении декабристов, не только особым интересом к его личности со стороны пушкинистов, но и тем, что биографический материал декабриста отличается совершенно уникальным богатством. Так, например, громадное следственное дело Раевского (а с 1822 по 1827 г. он находился под пристальным вниманием пяти комиссий, среди которых была Следственная комиссия по делу декабристов) содержит несколько тысяч рукописных страниц, отличается противоречивостью, сложностью и затрагивает судьбы многих известных современников Раевского.

Характерно, что одна из последних научных работ о поэте-декабристе (В.Ф. Раевский. Материалы о жизни и революционной деятельности. Иркутск, 1980, 1983, т. 1,2. Вступительная статья и комментарии А.А. Бергмана и Е.П. Федосеевой) - это не обобщающая монография, а двухтомное собрание материалов, включающее много неопубликованных ранее документов.

«Дело» Раевского получило широкую известность среди декабристов. Многие, не знавшие декабриста Раевского лично и бывшие не в курсе его деятельности, внимательно следили за ходом следствия, придавая самому «делу» значительность, которой во многом способствовала атмосфера тайны, создаваемая вокруг него правительством.

Раевский служил в 6-м корпусе 2-й армии, и первоначально предполагалось передать его дело  в 7-й корпус (для большей объективности делопроизводства), но потом, чтобы «дело» не получило ещё более широкой огласки, его решили всё-таки оставить при 6-м, командир которого, генерал-лейтенант Сабанеев, очень недоброжелательно относился к Раевскому. Тщательно следил за ходом расследования начальник штаба 2-й армии генерал Киселёв; для того чтобы проникнуть в обстоятельства процесса, декабрист С.Г. Волконский подделал печать и пытался вскрыть письма Сабанеева к Киселёву.

У С.Г. Волконского и членов Тульчинской управы были серьёзные основания для беспокойства, так как под угрозой оказалась судьба генерала М.Ф. Орлова, бывшего непосредственным начальником Раевского и оказывавшего ему активную поддержку.

С течением времени, несмотря на то что за пределами 2-й армии Раевский, видимо, не имел активных политических связей, его «дело» стало постепенно связываться с самым ядром движения.

В 1825 г. К.Ф. Рылеев говорил Д.И. Завалишину: «Общество наше, как мы видели, так хорошо устроено, что могут отсечь только одну отрасль, предполагая, что даже вы были открыты, кем приняты. <...>. Майор Раевский третий год сидит в крепости и не открыл никого из своего общества». А.С. Пушкин, близко знавший первого декабриста по кишинёвской ссылке, в том же 1825 г. говорил И.И. Пущину (на слова последнего: «Не я один вступил в это новое служение отечеству»): «Верно, всё это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать».

Глава южных декабристов П.И. Пестель в число первых своих действий, планируемых на начало предполагаемого восстания, включил освобождение майора Раевского из Тираспольской крепости. Возможно, поэтому Майборода в своих предательских показаниях назвал Раевского среди «первейших членов», что, конечно, не совсем соответствовало действительности и что на следствии отрицал Пестель, но сама ошибка характерна.

Именно из показаний Майбороды правительство впервые узнало об эпизоде, который потом встречался в следственных делах многих декабристов, - истории со списком членов Союза благоденствия, найденном среди бумаг Раевского во время обыска. Этот список генерал Киселёв - по одним версиям намеренно, по другим случайно - передал в руки полковника Бурцова.

Бурцов список уничтожил, но имел неосторожность сказать об этом нескольким своим товарищам по Союзу благоденствия; в результате по длинной цепочке, через Юшневского, Пестеля и Майбороду, этот случай дошёл до сведения правительства.

Многие декабристы усмотрели в истории со списком попытку командования 2-й армии умолчать о связях Раевского с Союзом благоденствия, но единого мнения на этот счёт не было, большинство сходилось только на том, что «общество весьма много обязано полковнику Бурцову за то, что он уничтожил список». Раевский в «Записках» рассказывает о той роли, которую сыграл в истории со списком генерал Сабанеев, и подчёркивает сугубо конфиденциальный характер интереса, проявленного генералом к списку. Сразу отметим, что в эпизоде, приводимом Раевским, вызывает удивление одна существенная деталь: и Бурцов, и Киселёв относят историю со списком к началу 1822 г., Раевский же называет другую дату - январь 1825 г.

В том варианте «Воспоминаний» В.Ф. Раевского, которым пользовался П.Е. Щёголев, декабрист ещё раз проводит мысль о большом, но тайном интересе, который проявляло командование армии к его связям с Союзом благоденствия. Так, Раевский рассказывает, что в Тираспольской крепости его посетил генерал Киселёв и предложил шпагу в обмен на сведения о Союзе благоденствия. «Я ничего не знаю», - отвечал Раевский. (Посещение Киселёва приходится на начало 1822 г.)

Среди многих, не объяснённых до конца обстоятельств дела Раевского особое удивление вызывает то, почему, несмотря на значение, которое Киселёв и Сабанеев придавали связям Раевского с Союзом благоденствия, самому декабристу не было поставлено ни одного вопроса о принадлежности к обществу.

В «Сентенции» по делу Раевского, пространном документе, перечисляющем всё, что было сочтено преступным или подозрительным, о принадлежности Раевского к Союзу благоденствия прямо не говорится. Таким образом, связи декабриста с Союзом остались вне пределов следствия. И это при том, что накануне ареста Раевского генерал Сабанеев получил донесение майора Юмина (однополчанина Раевского), в котором тот признавался в своей принадлежности к Союзу благоденствия.

Сам Раевский, как это видно из его «Записок», совершенно недвусмысленно даёт понять, что такое поведение Сабанеева и Киселёва объясняется их желанием затемнить истинный характер его поступков, с тем, чтобы у правительства не сложилось впечатления о существовании коллективного заговора во 2-й армии.

На подобной позиции стоит и большинство современных исследователей. М.К. Азадовский, которого этот вопрос привлёк ранее других биографов поэта-декабриста, прямо утверждал, что Сабанеев пытался вести дело по неправильному пути и из дела политического сделать дело дисциплинарное (Литературное наследство, т. 60, кн. 1, с. 58). Эту точку зрения разделяют А.А. Бергман и Е.П. Федосеева.

В своей оценке действий Сабанеева М.К. Азадовский имел предшественника в лице председателя комиссии по делу Раевского при Литовском корпусе генерала Дурасова. Эта комиссия занималась, по сути дела, пересмотром и оценкой действий Сабанеева. В заключительном документе следствия Дурасов писал: «Выписка, составленная из дела Раевского (Сабанеевым. - И.Н.), составлена с сокрытием многих обстоятельств <...>. Многие прикосновенные, оказавшиеся виновными лица оставлены без всякого внимания <...>. Можно было ещё в 1822 году обнаружить тот ужасный заговор, который открыло 14 декабря 1825 года».

Казалось, вопрос решён, точка зрения исследователя получила авторитетную поддержку в лице современника Раевского, но тем не менее существует целый ряд обстоятельств, которые не только не вписываются в концепцию М.К. Азадовского, но и явно ей противоречат. Противоречат этой концепции, прежде всего, утверждения самого Раевского, который писал в своей «Автобиографической записке» о том, что Сабанеев, напротив, дело дисциплинарное хотел превратить в политическое.

С такой позицией тоже трудно согласиться, так как Раевский сам не считал многие из своих поступков чисто дисциплинарными преступлениями, но подобной точки зрения держались многие из его современников, в том числе такие хорошо осведомлённые, как И.П. Липранди и Ф.П. Радченко. (Подполковник Радченко сам являлся непосредственным производителем следствия.)

Имеется серьёзный противник и у генерала Дурасова. Начальник главного штаба Дибич в составленной специально для Николая I выписке из дела Раевского утверждал: «Тем или иным образом он (генерал Сабанеев. - И.Н.) достиг своей цели, обнаружив преступные действия Раевского, <...>  при этом же дело майора Раевского <...> не могло привлекать такого внимания в 1822 году, какое оно обращает на себя ныне».

Картину отношения генерала Сабанеева к Раевскому усложняет ещё одно обстоятельство: в 1825 г. генерал в частном письме обещал своему узнику, что поедет в Таганрог, где в это время находился император, и как милости будет добиваться отмены приговора, который он сам фактически инспирировал.

Итак, вопрос, почему следствие оставило без внимания связи Раевского с Союзом благоденствия, всё ещё открыт. Сам по себе он может показаться второстепенным, но между тем без его разрешения, как представляется, невозможно выявить действительные масштабы дела Раевского в контексте лет, непосредственно предшествующих декабрьскому восстанию.

Итогом следствия явилась «Сентенция по делу майора 32-го егерского полка <...> В.Ф. Раевского», этот же документ лучше всего показывает, что именно полевой аудиториат считал преступным в деятельности Раевского.

В первом отделении «Сентенции» говорится о том, что Раевский имел в своём подчинении «полковую ланкастерову школу, внушал нижним чинам непочтительность к начальству» и «разговаривал часто не только с офицерами, но даже и с посторонними лицами о свободе, равенстве, вольности, конституции и тому подобном, внушая первым о каких-то притеснениях правительства и о деспотических оного действиях. Желал, неизвестно на какой конец, завести в полку между офицерами Союз».

Второе отделение «Сентенции» инкриминирует декабристу такой важный, по мнению властей, проступок, как восторженный отзыв о восстании Семёновского полка, при этом особенно подчёркивается, что Раевский хвалил семёновцев в присутствии солдат.

Третье отделение «Сентенции» целиком посвящено подозрительному, с точки зрения следователей, поведению среди солдат: «<...> обращался с нижними чинами фамильярно, то есть целовался с ними и себя заставлял целовать, нюхал табак, и сам их оным потчевал и советовал офицерам обходиться с ними, как он сам».

Следующие отделения «Сентенции», касаясь различных сторон обширной просветительской и пропагандистской деятельности «первого декабриста», ни словом не упоминают о принадлежности Раевского к Союзу благоденствия, т. е. можно констатировать, что эта принадлежность в «Сентенции» обходится молчанием. И это при том, что нельзя сказать, будто интерес следствия сосредоточен исключительно на фигуре «первого декабриста».

Тщательному рассмотрению подвергалась переписка Раевского: корреспонденты и адресаты всех писем, содержащих, с точки зрения комиссии, что-либо предосудительное, были опрошены.

После того как было установлено, что ещё во время службы в Каменец-Подольске Раевский создал среди тамошних офицеров нечто вроде дружного общества, члены которого были обязаны носить железные кольца, всем, чья принадлежность к обществу была установлена, Сабанеев послал специальные запросы.

Допросам подверглись ближайшие друзья Раевского по службе - полковник Непенин и капитан Охотников. И Непенин, и Охотников являлись членами Союза благоденствия, но запрос о принадлежности к Союзу был сделан только Непенину. Причём если Непенин попал в Союз более или менее случайно, то Охотников являлся одним из его старейших членов, он ещё в 1819 г. вместе с М.А. Фонвизиным руководил Московской управой, а в январе 1821 г. участвовал в съезде в Москве, положившем формальный конец организации.

Конечно, можно объяснить такое поведение следствия желанием Сабанеева скрыть истину, но возможно и другое, с нашей точки зрения, более простое и естественное объяснение: в доносе Юмина, которым располагало следствие, Непенин фигурировал как принадлежавший к Союзу, а Охотников не упоминался. Из этого можно сделать вывод, что в своих действиях следствие исходило почти исключительно из той информации, которая явно заключалась в имеющихся документах.

Второго марта 1822 г. генерал Сабанеев писал П.Д. Киселёву: «Непенин сейчас отдал мне подписку Юмина на Союз. Как хотите, а Союз этот есть новость, в которую замешано много народу. Словом, Союз воняет заговором государственным». Речь шла о расписке Юмина в принадлежности к Союзу благоденствия, это первое упоминание о Союзе в официальной переписке, но одновременно в документах следствия словом «Союз» обозначалось дружеское общество, которое Раевский пытался создать среди офицеров своего полка.

После того как было выяснено, что Юмина в Союз благоденствия принял Непенин, и Юмину и Непенину уже 12 марта был поставлен вопрос: «Известно ли вам было о предлагаемой подписке на какой-то Союз <...> и от кого вы получили такое предложение <...>?» Непенин на это отвечал: «О подписке, предлагаемой Раевским, я не знал, и никто мне о сем не доносил, и я предложений ни о каких подписках офицерам не делал, включая майора Юмина». Подобным же образом ответил на этот вопрос Юмин, связь с Раевским отрицали оба. Таким образом, «ниточка», которая могла связать Раевского с Союзом благоденствия, оборвалась, причём не по инициативе Сабанеева, а вопреки ей. В дальнейшем вопросы о Союзе благоденствия ставились и Непенину и Юмину, но имя Раевского при этом не упоминалось.

Целый ряд обстоятельств указывает на то, что генерал Сабанеев сначала был склонен считать Раевского причастным к деятельности Союза благоденствия, но что дальнейшее расследование этой точки зрения не подтвердило. Акцент расследования был сделан на выяснении характера деятельности декабриста среди солдат. Этому способствовал оживлённый интерес к личности «директора дивизионной лицеи», проявленный императором после того, как до Петербурга дошли сведения об аресте Раевского.

Именно после распоряжения императора, переданного им через начальника Главного штаба князя Волконского, были предприняты поиски рукописных прописей, которые употреблял Раевский в солдатской школе наряду с печатными. Именно с этого времени интерес к деятельности Раевского среди солдат стал определять работу следствия, что повлияло, в конце концов, на содержание «Сентенции».

Трудно правильно оценить действия командования в деле Раевского без учёта той обстановки, которая сложилась во 2-й армии и по всей стране после восстания в Семёновском полку.

1821 г. был ознаменован двумя вспышками солдатского недовольства - сначала в Охотском, а потом в Камчатском полку дивизии Орлова. Расследовать происшествие в Охотском полку было поручено подполковнику И.П. Липранди, но в расследовании принял деятельное участие и Раевский, что вызвало резкое недовольство со стороны начальника штаба корпуса генерала Вахтена.

Следствие это не было закончено к тому моменту, когда Раевский был арестован, и велось параллельно делу Раевского. Особенно занимал следователей вопрос о том, не был ли кто-нибудь из офицеров причастен к солдатскому возмущению, и хотя ничего подобного установлено не было, интерес правительства к работе солдатской школы представляется глубоко закономерным. (После того как Орлов покинул пост начальника дивизии, расследование происшествия в Камчатском полку производилось под непосредственным наблюдением Киселёва и при полной осведомлённости императора).

Возможно, что взрывы солдатского негодования отчасти были подготовлены деятельностью Раевского, и мы можем понять усиливающуюся подозрительность правительства в отношении офицеров, стремящихся к популярности среди солдат с целями, с точки зрения командования выходящими за служебные рамки. Характерно, например, что генерала Орлова обвинили не только и не столько в содержании его знаменитых приказов, но и в том, что он доводил их до сведения солдат.

В исследовательской литературе о Раевском ситуация, которая сложилась в Кишинёве после беспорядков в Камчатском полку, уподоблялась ситуации в гвардии после восстания Семёновского полка. Нам бы хотелось конкретизировать характер этого уподобления, сравнив действия командования 2-й армии в деле Раевского с действиями правительства сразу после возмущения семёновцев.

Получив известие о восстании в Семёновском полку, император писал из Троппау в Петербург, предписывая командиру Гвардейского корпуса генералу Васильчикову, как действовать в сложившейся обстановке: «Наблюдайте внимательно за Гречем и за всеми бывшими в его школе солдатами» и добавлял: «Я уверен, что найду настоящих виновников вне полка в таких людях, как Греч и Каразин».

Таким образом, подозрение пало на Н.И. Греча, директора солдатских ланкастерских школ при Гвардейском корпусе. В дальнейшем император ещё раз обращал внимание генерала Васильчикова на Н.И. Греча и его школу: был отдан приказ проверить, не посещал ли кто-нибудь из возмутившихся школу Греча.

Когда за предосудительные разговоры о семёновской истории был арестован некто Степан Гущин (унтер-офицер лейб-гвардии Егерского полка), начальник Главного штаба просил выяснить, не учился ли Гущин в школе у Греча. Позже, когда до императора дошло, что арестованных солдат Семёновского полка посещали в крепости жёны и дочери, Васильчиков снова получил предписание проверить, не учился ли кто-нибудь из дочерей солдат в школе для солдатских девиц, которая также находилась в ведении Н.И. Греча.

У нас нет оснований утверждать, что Н.И. Греч был прямо или косвенно ответствен за беспорядки в Семёновском полку, но характерно, что именно на директора солдатской школы упали подозрения правительства.

После семёновской истории надзор за военными школами усилился по всей армии. Тем более что в доносе Грибовского как характеризовалась та роль, которую члены Союза благоденствия отводили ланкастерским училищам: «Первым шагом почитались <...> распространение училищ взаимного обучения. Научивши простой народ и нижних воинских чинов одному только чтению, скорее подействовали бы в духе и по смыслу их маленькими сочинениями, начав самыми невинными: сказками, повестями, песнями и прочим, чтобы их заохотить, чему и были сделаны опыты».

В декабре 1820 г. князь Волконский писал генералу Киселёву в Тульчин: «Его величество поручил мне передать вам относительно лицея, что подобное учреждение, нет сомнения, принесёт только пользу, если цель его будет точно выполнена и исключительно для военной службы, если не будут примешивать в преподавании молодым людям политику и вредные конституционные идеи, которые теперь в большой моде <...>. В особенности надо иметь наблюдение за преподаванием истории и географии, чтобы учитель не слишком входил в подробности о разного рода правлениях».

Именно историю и географию преподавал в юнкерской школе Владимир Раевский, а в ланкастерской - читал курс естественной истории, причём действовал он в совершенно противном правительственным рекомендациям духе: не только подробно останавливался на различных формах правления, но и отзывался о господских крестьянах, как о самом несчастном и беднейшем классе в целой империи.

И до волнений в 16-й дивизии Киселёв держал под контролем солдатские школы, но после волнений этот контроль ещё усилился. Через своих агентов генерал собирал сведения о состоянии дел в Кишинёве и в дальнейшем ставил себе в заслугу, что «был первым, который устремил надзор генерала Сабанеева за майором Раевским, о коем слышал как о вольнодумце пылком и предприимчивом».

Генерал не хотел, чтобы слухи о беспорядках в его армии дошли до Петербурга, но когда это произошло, он просил дежурного генерала Главного штаба Закревского: «Прочитай письмо моё князю Петру Михайловичу (Волконскому. - И.Н.), дабы не вздумали, что мы скрываем вздор сей как дело важное или как повторение семёновской истории <...>. Между нами сказать, в 16-й дивизии есть люди, которых должно уничтожить и которые так не останутся; я давно за ними смотрю, и скоро гром грянет».

Эти слова Киселёва относились прежде всего к Раевскому: именно деятельность Раевского как директора дивизионных учебных заведений привлекла к себе внимание командира корпуса генерала Сабанеева вскоре по приезде его в Кишинёв. Донос одного из юнкеров (Сущова) ещё больше усилил подозрения Сабанеева.

Были ли эти подозрения связаны с принадлежностью Раевского к Союзу благоденствия? Возможно, и даже очень может быть, но особенность ситуации 20-х гг. состояла в том, что принадлежность к Союзу благоденствия ещё не рассматривалась правительством как преступление (хотя могла вызвать и  тайное расследование, и осложнения по службе), тогда как всякое действие, воспринимаемое как агитация среди солдат и способное вызвать возмущение, пресекалось немедленно и гласно.

В этой ситуации значение приобретало порой не конкретное содержание того или иного выступления, а его направленность. «Удалите от военной службы тех, которые не действуют по замыслу правительства, - писал Киселёв генералу Закревскому, - все они в английском клубе безопасны, а в полках чрезмерно вредны».

Нам представляется, что интерес к связям Раевского возник уже в ходе следствия, подогретый отчасти доносом Юмина, отчасти тем впечатлением, которое сложилось у генерала Сабанеева о положении в дивизии Орлова. Так, он писал Киселёву, что офицеры 32-го полка, в котором служил Раевский, решили подать в отставку вслед за своим командиром полковником Непениным. В дальнейшем этот слух не подтвердился, и Сабанеев даже сам хлопотал за Непенина перед командованием 2-й армии.

После того как Непенин и Юмин не подтвердили, что Раевский делал им предложения о Союзе, и было выяснено, что Союз, который затевал Раевский, не связан с тем, в котором состояли Юмин и Непенин, единственным документом, способным пролить свет на связи Раевского с Союзом благоденствия, остался список его членов, найденный у декабриста во время обыска.

До сих пор внимание исследователей привлекали противоречия в рассказе о списке, которые касались Киселёва и Бурцова, и не было обращено внимания на противоречие, которое существует между рассказом о списке Раевского, с одной стороны, и рассказами Бурцова и Киселёва - с другой. Бурцов и Киселёв едины в том, что история со списком произошла в начале 1822 г. (Бурцов называет даже точную дату - 20 февраля), Раевский же относит эту историю на три года позже, на январь 1825 г. Что это? Ошибка памяти или не правы Бурцов и Киселёв?

Действительно, ведь Раевского вызывал к себе генерал Сабанеев и предъявил ему список, следовательно, Раевский точнее других должен помнить дату того, когда это произошло. Между тем рассказ Раевского содержит в себе явное противоречие, которое заключается в том, что в январе 1825 г. Бурцов уже не был адъютантом Киселёва и, следовательно, не мог, как это утверждает Раевский, уничтожить адресованный генералу список. (В «Воспоминаниях» Раевского мы находим упоминание о том, что Бурцов был сделан командиром Казанского полка.)

Но, может быть, речь идёт о разных списках? Может быть, в феврале 1822 г. фигурировал один список, а в январе 1825 г. - другой? Нет, и такая точка зрения должна быть отвергнута. Те фамилии, которые приводит Раевский, почти полностью совпадают с теми, которые приводят Бурцов и Киселёв.

Сама логика дела Раевского говорит за то, что история со списком могла случиться скорее в феврале 1822 г., чем в январе 1825 г. Ведь если предположить, что генерал Киселёв знал о списке имён членов Союза благоденствия уже в феврале 1822 г., то его визит в Тираспольскую крепость в марте того же года представляется глубоко закономерным, а его вопрос Раевскому о Союзе благоденствия мотивируется самим существованием списка. В ином же случае нужно предположить существование других источников, из которых генерал Киселёв мог узнать о принадлежности Раевского к Союзу благоденствия.

Наконец, в своих показаниях комиссии при Литовском корпусе Раевский сам относит историю со списком к началу 1822 г. Итак, ошибка памяти? Возможно, но возможно и другое. Начав писать свои воспоминания ещё в 40-е гг., Раевский, быть может, придерживался ещё той линии поведения по отношению к генералу Сабанееву, которой он начал придерживаться с марта 1826 г., именно с того времени, когда Раевского привлекли к следствию по делу декабристов в Петербурге.

Поскольку Сабанеев явился фактически главным обвинителем декабриста, то Раевский пытался дискредитировать поведение генерала и с этой целью начал внушать правительству мысль, что Сабанеев задолго до восстания знал о существовании заговора.

Возможно, что Раевский был в курсе тех слухов, которые обвиняли командование 2-й армии в попустительстве декабристам. Так, в доносе неизвестного лица про генерала Киселёва говорилось: «Общий глас винит его в бездействии и совершенной беспечности, бывших поводом к совещанию преступников».

Вот почему уже в первом заявлении, сделанном Раевским по прибытии в Петербург, содержался косвенный намёк на то, что Сабанеев знал о существовании заговора во 2-й армии до того, как сведения дошли до правительства.

В дальнейшем Раевский настойчиво и планомерно пытался внушить эту мысль Следственной комиссии по делу декабристов, именно поэтому, прежде всего, очередная комиссия по «делу» Раевского, созданная при Литовском корпусе под началом генерала Дурасова и под контролем великого князя Константина уже после суда над декабристами, не столько выясняла подлинный характер деятельности Раевского, сколько занималась оценкой деятельности своего предшественника - генерала Сабанеева, причём можно сказать, что Раевский совершенно преуспел в своих обвинениях: целые фрагменты из его показаний почти без изменений вошли в итоговый документ, подписанный генералом Дурасовым.

Свою защиту Раевский строил на тонком понимании того, что после восстания декабристов правительство стало оценивать прежде всего не только индивидуальную деятельность того или иного офицера, а степень его осведомлённости и причастности к общему заговору. Поскольку высочайшая комиссия сочла Раевского непричастным к деятельности тайных обществ после 1821 г. (принадлежность только к Союзу благоденствия не преследовалась), то и приговор комиссии при Литовском корпусе был относительно мягким: не лишая чинов и дворянства, вменить в наказание годы, проведённые в заключении. Декабрист полностью добился того, чего хотел: дискредитировав генерала Сабанеева, свёл на нет все инспирированные им обвинения.

Тревожный характер сведений, полученных правительством от генерала Дурасова относительно действий Сабанеева, вынудил правительство создать очередную комиссию по «делу» Раевского. Специальную выписку из материалов этой последней комиссии специально для императора сделал начальник Главного штаба генерал Дибич.

Дибич был назначен начальником штаба после ухода генерала Волконского, сразу после восстания Семёновского полка. Обстановка тех лет была прекрасно известна генералу, и, видимо, поэтому Дибич в «деле» Раевского решительно принял сторону генерала Сабанеева. Соглашаясь с Дурасовым в том, что в ходе первоначального следствия были допущены серьёзные просчёты, Дибич активно возражал против того, что они были сделаны с сознательной целью дезориентировать правительство.

В «Докладе» Дибича, который по содержанию основных пунктов обвинения в основном совпадает с «Сентенцией», вновь основной акцент падал на деятельность Раевского среди солдат и в ланкастерской, и в дивизионной юнкерской школах. Вот почему окончательный приговор по «делу» Раевского превосходил своей суровостью не только приговор, предложенный великим князем Константином, но и приговор, первоначально предложенный Сабанеевым: не лишая чинов и дворянства, удалить в Соловецкий монастырь.

Николай I утвердил приговор, по которому Раевский, лишённый чинов и дворянства, ссылался в Сибирь на вечное поселение. Сравнивая две точки зрения на «дело» Раевского - Дурасова и Дибича, мы должны всё-таки отдать предпочтение мнению Дибича, непосредственного участника Следственной комиссии по делу декабристов и человека очень хорошо осведомлённого (в отличие от Дурасова, бывшего рядовым бригадным командиром).

При этом приходится констатировать, что точка зрения современных исследователей определена позицией Дурасова, которая, в свою очередь, оформлялась под влиянием блестящей политической тактики самого Раевского.

Ю.Г. Оксман

В.Ф. Раевский и его «Записки»

Политическая биография Владимира Федосеевича Раевского еще не написана. Известная работа о нем П.Е. Щеголева, по причинам от исследователя не зависевшим, не могла учесть ни документов архива «первого декабриста», ни материалов дознания по его «делу», а во всех прочих частях своих, с революционным формуляром В.Ф. Раевского непосредственно не связанных, успела уже давно устареть.

Не располагаем мы до сих пор и собранием сочинений Раевского, хотя и его стихи, и нелегальные трактаты, и письма представляют исключительный интерес и для истории политической борьбы 20-х годов и для истории русской литературы. В самом деле, один из виднейших деятелей левого крыла Союза благоденствия, ученик и единомышленник Пестеля, единственный пропагандист-массовик в рядах декабристов - В.Ф. Раевский, как поэт и критик, шел в первых рядах той группы литературных противников Карамзина и Жуковского, к которой принадлежали Катенин, Кюхельбекер, Грибоедов (последний был его товарищем по Московскому университетскому пансиону), в Кишиневе оказал большое влияние на Пушкина, в годы крепостного заключения и сибирской ссылки был одним из популярнейших русских нелегальных писателей, как автор «Певца в темнице», и еще в 60-х годах покорял М.А. Бакунина как «один из тех бойких» и метких русских умов, которые прямо бьют в сердце предмета».

Несобранными до последнего времени оставались и разновременно опубликованные фрагменты замечательнейших автобиографических записок В.Ф. Раевского.

Рукопись их, бывшая в 1874 году в Енисейске в распоряжении Л.Ф. Пантелеева, полностью никогда не была доступна исследователям, в научный оборот вошла лишь в виде случайных публикаций некоторых ее страниц и в настоящее время должна считаться безвозвратно утраченной. Тем больший интерес должны представлять не только для специалистов, но и для массового читателя впервые объединенные в настоящем издании все доступные нам части записок В.Ф. Раевского, печатаемые по наиболее авторитетным рукописным и печатным текстам и дополненные вовсе до сих пор неизвестным дневником «первого декабриста» с 15 сентября по 26 ноября 1830 года*1.

Недостаточно или вовсе неосвещенными являются в дошедших до нас писаниях В.Ф. Раевского его политические связи 1818-1820 годов, обстоятельства его вступления в тайное общество, основные факторы и этапы идеологической его эволюции уже в рядах Союза благоденствия, данные о конкретных путях и формах его массовой агитационно-пропагандистской работы. Поскольку эти же вопросы выпадали до сих пор из сферы ведения всех исследователей В.Ф. Раевского и его окружения, мы в настоящей вводной статье попытаемся наметить хотя бы самые основные вехи политической биографии «первого декабриста» с момента вступления его в тайное общество.

Определить этот «момент», однако, не так просто.

Установление точного «партийного» стажа В. Ф. Раевского осложняется необычайной путаницей в данных об этом и в его показаниях во время процесса декабристов, и в его позднейших воспоминаниях, и в свидетельствах его товарищей по тайной организации, и в официальных заключениях его следователей и судей. Между тем вопрос о времени вступления В.Ф. Раевского в Союз благоденствия, то есть о начале его революционной деятельности, представляет большой интерес не только в узко биографическом плане. Роль В.Ф. Раевского в развертывании работы Союза благоденствия и Южного общества настолько значительна, что без восстановления точных дат революционного формуляра «первого декабриста» мы не можем внести необходимой ясности и в одну из важнейших страниц начальной историй декабризма.

«Раевский был одним из первых, примкнувших к тайному обществу, - свидетельствует П.Е. Щеголев, автор первой монографии о нем. - Получив назначение в 32-й егерский полк, квартировавший в Бессарабии, Раевский в 1818 году отправился к месту своего служения и по пути заехал в Тульчин. В Тульчине решилась судьба Раевского. Он был принят в члены Союза благоденствия».

Свою справку исследователь подтверждал ссылкой на фрагменты «Записок» Раевского. И действительно, в отрывках из мемуарных записей «первого декабриста», оказавшихся в распоряжении П.Е. Щеголева и им же впервые опубликованных, дважды упоминалось об определяющем значении поездок в Тульчин, где находилась в то время главная квартира 2-й армии, на оформление революционной идеологии В.Ф. Раевского.

«В главной квартире было шумно, боевые офицеры еще служили, - отмечал Раевский в первом из интересующих нас отрывков. - Аракчеев не успел еще придавить или задушить привычных гуманных и свободных митингов офицерских. Насмешки, толки, желания, надежды... не считались подозрительными и опасными» и т. д.

Второй фрагмент записок В.Ф. Раевского фиксировал следующий его приезд в Тульчин: «Отец мой желал, чтобы я служил, я подал прошение уже не в артиллерию, а в 32-й егерский полк. Полк квартировал в Бессарабии... Я ехал через Тульчин. Меня звали туда товарищи. Тут вступил я в тайное общество «Союз общественного благоденствия».

П.Е. Щеголев объединил оба приведенных нами свидетельства о пребывании В.Ф. Раевского в Тульчине в одно, чем подорвал не только свою собственную работу, но и труды всех позднейших биографов «первого декабриста». Между тем из самого контекста записок В.Ф. Раевского явствовало, что между первым и вторым приездом мемуариста в Тульчин прошло во всяком случае несколько лет.

Данные же формуляра В.Ф. Раевского позволяют совершенно точно датировать оба его появления в главной квартире. В самом деле, в отставке В.Ф. Раевский находился с 30 января 1817 года по 2 июля 1818 года. Последняя дата фиксирует его зачисление на службу в 32-й егерский полк, откуда он был 6 декабря 1818 года переведен штаб-ротмистром в Малороссийский кирасирский полк, где оставался до 9 февраля 1820 года, когда состоялся приказ о его возвращении в 32-й егерский полк. Итак, первое появление В.Ф. Раевского в Тульчине относится ко второй половине 1818 года, а второе могло осуществиться никак не раньше 1820 года.

По двум основаниям приходится отвести 1818 год как возможную дату вступления В.Ф. Раевского в тайное общество. Во-первых, никто из сколько-нибудь авторитетных членов Союза благоденствия ни в показаниях своих в Следственной комиссии, ни в позднейших мемуарах никогда не относил В.Ф. Раевского к числу старейших членов тайной организации.

Особенно в этом отношении ценны показания Пестеля, давшего исчерпывающий список «первоначальных» членов тайного общества на юге, то есть принятых в 1818 и 1819 годах. Имя В.Ф. Раевского в этом перечне отсутствовало. Во-вторых, никогда и сам В.Ф. Раевский не причислял себя к основоположникам Союза благоденствия, а гипотеза о вступлении его в последний в 1818 году, то есть при первоначальном зачислении в 32-й егерский полк, должна отпасть, потому что в 1818 году полк стоял не в Бессарабии, а в Киевской губернии.

Ассоциация же, связывающая вступление В.Ф. Раевского в тайное, общество с временем остановки его в Тульчине, на пути в Бессарабию, очень прочна и закреплена не только свидетельствами самого «первого декабриста». Так, например, капитан Н. И. Комаров, которым и был введен В.Ф. Раевский в Союз благоденствия, показал в Следственной комиссии; «Раевский был принят в общество в 1819 году, в проезд свой через Тульчин в Бессарабию, где квартировал его полк». Более определенно, чем в позднейших мемуарах, но все же не вполне точно показал об этом и сам В.Ф. Раевский в Следственной комиссии 2 февраля 1826 года.

«1819 года, при проезде моем из первой армии в Бессарабскую область через Тульчин находившийся тогда при главной квартире капитан Комаров или Филиппович (за давностью времени кто именно - припомнить не могу) предлагал мне вписаться в Патриотическое общество и жертвовать некоторою частию своих доходов в пользу или распоряжение общества. Я согласился и дал слово вступить с условием, если оное не содержит ничего противного моим обязанностям, предполагая, что денежное пособие или пожертвование составляет тут главное. Мне обещано было дать постановления оного.

Не помню причин, которые воспрепятствовали мне читать их; но помню, что при отъезде моем на другой день Филиппович или Комаров сказал мне, что я могу получить особую книгу сих постановлений у капитана Охотникова, находившегося тогда при дивизионной квартире 16-й дивизии. Я приехал в Кишинев и сказал Охотникову о книге; он обещал дать мне оную после.

На другой или на третий день генерал Орлов, выезжая для осмотра близ лежащих войск, взял его с собою, откуда возвратился он через несколько дней. Я пробыл только 7 или 8 дней в Кишиневе и отправился в полк. Следственно, виделся с Охотниковым не более пяти или шести раз и то вскользь: при обеде у генерала Орлова, или у него, Охотникова, на квартире, но разговоров о сем предмете уже не имел и иметь не мог».

Итак, В.Ф. Раевский, прибыв из Тульчина в Кишинев, уже застал в последнем генерала М.Ф. Орлова и хорошо, очевидно, запомнил свои первые визиты к нему. Точность воспоминаний В.Ф. Раевского прекрасно подтверждается и показаниями М.Ф. Орлова о его знакомстве в Кишиневе с прибывшим из Тульчина капитаном В.Ф. Раевским. Когда же происходили эти встречи? На этот счет мы располагаем совершенно точными данными: М.Ф. Орлов, переведенный из Киева в Кишинев на должность начальника 16-й пехотной дивизии, прибыл к месту своего назначения не раньше конца июля 1820 года.

Следовательно, В.Ф. Раевский, прибывший в Кишинев позже М.Ф. Орлова, был в Тульчине никак не раньше июля 1820 года. Дата эта, вполне согласуясь с официальными записями формуляра В.Ф. Раевского, приведенными нами выше, позволяет отвести и 1819 год как время возможного вступления В.Ф. Раевского в ряды Союза благоденствия, несмотря на то, что к «1819 году» приурочивал этот акт и сам Раевский в своих показаниях, и некоторые из его товарищей.

32-й егерский полк, назначение в который получил В.Ф. Раевский, расквартирован был в окрестностях Аккермана. Служба связи - Тульчина с бессарабскими ячейками тайного общества, а последних еще и с Петербургом, Москвой и с Западной Европой поддерживалась в это время через Одессу, значение которой, с одной стороны, как административного и торгового центра, а с другой, как модного курорта, позволяло легко прикрывать легальными объяснениями появление и свидания здесь тех или иных деятелей северных и южных групп Союза благоденствия. Как для многих из будущих декабристов, Одесса, расположенная в нескольких часах езды от стоянки 32-го егерского полка, явилась и для В.Ф. Раевского в 1820-1821 годах последней и высшей школой политического воспитания.

Падением цен на хлеб, его перепроизводством и сокращением рынков сбыта обусловлен был, как известно, экономический «кризис» начала 20-х годов, предопределивший в свою очередь крах сельскохозяйственного предпринимательства, стабилизацию традиционных форм барщинного хозяйства и отказ помещичьей массы от потрясений полицейско-крепостного строя.

Обескровив в кратчайший срок политическую оппозицию на севере и в центре, этот хозяйственный катаклизм имел совершенно обратные результаты на юге, не только не парализовав, но на первых порах даже интенсифицировав деятельность местных антиправительственных организаций.

Таким образом, как будто бы не совсем применимой к истории революционного движения на юге оказывается известная схема взаимодействия политико-экономических факторов первой трети XIX столетия, намеченная в общеимперском масштабе в трудах М.Н. Покровского.

В самом деле, последствия экономической депрессии на Украинском юге, гегемония на котором принадлежала не поместному дворянству, а торгово-промышленной буржуазии, коммерчески связанной с Италией, Францией и Ближним Востоком, сказывались гораздо медленнее и далеко не в тех разорительных масштабах, как в Великороссии, сельскохозяйственную продукцию которой определяло крепостное хозяйство, а поглощал главным образом английский рынок.

У крепление экономической мощи южных негоциантов и промышленников, несмотря на ухудшение общеимперской хозяйственной конъюнктуры после 1817-1818 годов, имело своим следствием, во-первых, подъем политического активизма южной буржуазии, а во-вторых, заметное расширение сферы ее идеологического воздействия на дворянскую и разночинную массу всего юго-западного и южного края.

Старая, националистически настроенная помещичья фронда к началу 20-х годов уже не является серьезным политическим фактором на Украине, а потому, опираясь в своих флангах на приморскую буржуазию и растущую буржуазную демократию, конспиративные ячейки будущих декабристов на юге ни в какой мере не склонны были возобновлять известных попыток М.Н. Новикова связать работу союза благоденствия с местной дворянской оппозицией.

Буржуазное перерождение верхушки командующего класса на обширной территории тяготеющих к одесскому порту губерний запечатлено с исключительной четкостью в записках князя С.Г. Волконского - одного из виднейших деятелей левого крыла Союза благоденствия и Южного общества будущих «декабристов». Начальные этапы политической его биографии настолько связаны с местной хозяйственной конъюнктурой, что их смело можно считать типическими для передового русского агрария эпохи расцвета сельскохозяйственного предпринимательства и экспортных операций на юге.

Будущему декабристу необычайно импонируют утвердившиеся в Одессе формы буржуазного быта. С большим удовлетворением подчеркивает он в позднейших «записках» демократические традиции старых одесских администраторов, «истинных устроителей» Причерноморья, чуждых «аристократическим замашкам», «спеси и деспотизму» своих преемников. Совершенно естествен поэтому и итог его впечатлений. «Род общественной жизни Одесской мне очень понравился, и я привязался к этому краю и по вольному моему быту в оном и по занятиям по устройству хозяйства в купленной мною степи».

В начале 1819 года на Киевских контрактах, «шумевших тогда и делами денежными и общественным съездом», князь Волконский знакомится с работою местной ячейки Союза благоденствия. После недолгого раздумья энергичный черноморский аграрий вступает и сам в ряды тайного общества или, как говорит он об этом в своих записках, - «в кружок людей мыслящих».

Правила строгой конспирации и решительного отказа от массового привлечения новых членов, практиковавшиеся на юге, несколько ограничивают работу С.Г. Волконского в первом направлении, а уровень политического развития Одесской общественности был так высок, что думать приходилось не столько его поднятии, сколько о координации с четкими требованиями местной оппозиции еще не оформившихся до конца преобразовательных планов самого Союза благоденствия.

Поэтому, полагаем мы, оказалась нежизнеспособной Одесская ячейка тайного общества, социальную структуру которой определили не местные уроженцы и прочно осевшие на юге дельцы, а случайные представители пришлого военно-дворянского элемента вроде принятых в Союз тем же С.Г. Волконским адъютанта военного губернатора Мейера и офицера путей сообщения Бухновского.

Нисколько не спасают положения и постоянно наезжавшие в Одессу из армейских центров и обеих столиц такие крупные деятели Союза, как Пестель, Никита Муравьев, М.Ф. Орлов, Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, М.С. Лунин, М.А. Фонвизин, И.Г. Бурцев. Все они скорее сами подчиняются мощному воздействию местных условий, чем ревизуют их в духе своих старых освободительных планов и программ.

Можно думать, что именно одесские впечатления и неудачи, поставленные в связь с общей хозяйственной конъюнктурой на юге, ближайшим образом обусловливают тот переучет Пестелем движущих сил, сроков и перспектив буржуазной революции, который ведет вместе с ним и других южных деятелей Союза благоденствия (М.Ф. Орлова, С.Г. Волконского, В.Ф. Раевского) к отказу от тактических положений «Зеленой книги» и к усвоению более радикального курса общественно-политической работы.

Ставка на государственный переворот, осуществляемый путем вооруженного восстания, ускорение всех подготовительных к нему действий, расширение боевых кадров заговорщиков и прежних рамок агитации и пропаганды - вот программа, санкционирования которой добивается Пестель на петербургских совещаниях лидеров Союза благоденствия в январе 1820 года.

Политический центр общеимперского заговора, ближе соответствуя его новой хозяйственной и оперативной базе, фактически перемещается с этого времени в Тульчин, организационный - в Бессарабию. Ударной войсковой частью, на которой сосредоточивается все внимание старых и новых ячеек Союза благоденствия, становится 16-я пехотная дивизия, расквартированная между Кишиневым, Аккерманом, южной частью Херсонщииы и молдавской границей.

Политической и хозяйственной конъюнктурой, определившейся в районе, прилегающем к Одесскому порту, обусловливаются и новые формы массовой агитационно-пропагандистской работы, развернутой В.Ф. Раевским в воинских частях, находившихся под командой генерал-майора М.Ф. Орлова.

По крайней мере резко характеризующую деятельность В.Ф. Раевского антипомещичьи тенденции, революционный активизм, ориентация не только на офицерство, но и на «насильственно облеченного в военный мундир» крестьянина и мастерового, высокий демократический пафос, совмещенный с трезвым учетом «начал политической экономии» и прогресса «коммерческих действий», - все это явно ориентировано было на успехи, уже достигнутые общественностью северо-черноморского капиталистического плацдарма в ее борьбе с пережитками полицейско-крепостного строя, - и решительно не соответствовало ни старым уставным положениям Союза благоденствия, ни традициям, профессиональным потребностям и личным интересам армейского обер-офицера и курского землевладельца средней руки, каким был В.Ф. Раевский по своему происхождению, службе и основной материальной базе.

Фрагменты дошедших до нас писаний В.Ф. Раевского за 1820-1821 годы, сравниваемые с его же рукописями более раннего времени, позволяют установить, как быстро сменялась ка юге наивная патетика отвлеченного филантропизма конкретными тезисами действенной политической программы. Вот, например, исключительное по своей выразительности начало трактата В.Ф. Раевского о необходимости скорейшей ликвидации крепостного строя:

«Ум может стариться, как и тело, сказал Аристотель, - так точно и законы в государстве.

Россия, весьма быстро восшедшая на степень своей гигантской славы и управляемая прежними законами, поврежденными переменами, требует необходимого и скорого преобразования...

Просвещение, как бы внезапно вторгнувшееся в умы граждан, заставило многих устремить взоры свои на благоденствие отечества, ибо могущество его при рыхлом основании может также скоро обратиться в ничтожество, как и в степень возвышения.

Дворянство русское, погрязшее в роскоши, разврате, бездействии и самовластии, не требует перемен и с ужасом смотрит на необходимость потерять тираническое владычество над несчастными поселянами.

Граждане, тут не слабые меры нужны, ко решительность и внезапный удар.

В Греции ареопаг осудил на смерть ребенка, который выколол глаза птице, - я могу более тысячи примеров предложить, где злодеяния помещиков превышали всякое вероятие. При самой мысли невольно содрогаешься о правилах и самоуправлении искаженных наших патрициев. Сколько уголовных преступлений без окончания и решения сокрыто в архивах в отношении преступлений дворян противу крестьян. Я изложу вкратце главные причины, побуждающие к скорой свободе поселян и перемене образа управления».

Мы не будем останавливаться на всех тех ярких иллюстрациях, которыми подкреплял В.Ф. Раевский свои тезисы о положении крепостных крестьян в этом, предназначенном, очевидно, для нелегального распространения трактате. Однако самые способы его аргументации построены так, что их буржуазно-демократическая подоплека и расчет на определенную массовую аудиторию не подлежат сомнению.

Сошлемся, например, на сентенции В.Ф. Раевского в § 4 и 6: «Фабрики и заведения наши, приводимые в действие рабами, никогда не принесут такой выгоды, как вольными, ибо там воля, а здесь принуждение; там договор и плата, здесь необходимость, там собственный расчет выгод и старание, здесь только страх наказания». «Хлебопашец из принуждения может ли достигнуть когда-либо до усовершенствования в искусстве земледелия, когда вся собственность его принадлежит господину?»

Столь же красноречивы выпады В.Ф. Раевского против классовой юстиции в § 5: «Как бы сильно законы не ограждали, и сколь бы правительство не обращало внимания и попечения о благосостоянии крестьян, но правосудие, находящееся в руках дворянских единственно, всегда будет употребляемо на защиту собственную и в утеснение слабейших по самому праву натуральному».

Как лейтмотив проходит через все построения трактата следующее положение: «Весьма справедливо сказал Гельвеций, что дворяне есть класс народа, присвоивший себе право на праздность. Но дворяне наши, позволяющие себе все и запрещающие другим все, - есть класс самый невежествующий и развращеннейший в народах Европы».

Если к решительному дискредитированию старой базы и ориентации помещичье-дворянского в своих основных пластах Союза благоденствия сводились идеологические предпосылки первого трактата В.Ф. Раевского, то обоснованию новой тактики тайного общества, доказательствам неизбежности перенесения центра тяжести агитационно-пропагандистской работы из замкнутых офицерских ячеек в войсковые низы посвящены были тезисы второй его записки - «О солдате».

Не дожидаясь ее санкционирования Тульчинской управой, В.Ф. Раевский в своей практической деятельности пропагандиста уделяет максимальное внимание не только поднятию общего культурного уровня солдатской массы (через школы взаимного обучения), но и определенному политическому ее развитию. Революционная летопись 1820-1821 годов - восстание в Молдавии и в Морее, испанское пронунциаменто и гражданская война в Италии, наша Семеновская история и перманентные вспышки военных поселян - дает богатый материал для наглядных уроков политграмоты, проводимых В.Ф. Раевским в солдатском кругу.

Насколько поднимается в это время роль Одессы как центра политической информации, можно судить хотя бы по следующим случайным материалам, приобщенным следственными властями к «Делу» Раевского в 1822 году:

«Я не был в Одессе, не получал ниоткуда никаких известий и сам прекратил со Есеми переписку, ибо на два письма не отвечал в Тульчин ни слова. Но знаю и ведаю, что все идет хорошо, и, соглашаясь с твоими доводами, я теперь у моря жду погоды».

Эти строки письма В.Ф. Раевского к К.А. Охотникову от 23.11.1820 года несомненно связаны с вопросом об учете ячейками Союза благоденствия на юге той обстановки, которая создалась в результате известных волнений в войсках гвардии в октябрьские и ноябрьские дни 1820 года. Активизму бессарабских заговорщиков, по-видимому, очень мало импонировала выжидательная позиция верхов тайного общества, и В.Ф. Раевскии, ничего не отвечая на директивы из Тульчина, мог только иронизировать над тем, что «все идет хорошо», что остается только «у моря ждать погоды».

Однако подорожная, выданная Раевскому через десять дней на следование в Одессу, и отметка о выезде из последней 14.12.1820 года, показывают, что связь с внешним миром не могла в этот ответственный момент прерываться на сколько-нибудь продолжительный срок. И действительно, непосредственным рефлексом полученной в Одессе новой политической информации является на бессарабской почве тот этап агитационной работы В.Ф. Раевского, который дал материал для целого (второго) раздела предъявленного ему впоследствии обвинительного акта «О неприличной перед нижними чинами похвале лейб-гвардии Семеновского полка и о противозаконных им внушениях».

Следующее известное нам появление В.Ф. Раевского в Одессе относится к концу апреля 1821 года. «Командировочное удостоверение» выдано 25 апреля, в разгар революционных потрясений в Молдавии и в Пьемонте, когда слухи о направлении дивизии М.Ф. Орлова в Турцию или Италию в помощь австрийским войскам или для поддержки греков вновь поставили в порядок дня вопрос об ускорении сроков вооруженного восстания (может быть, при предстоящей посадке в Одессе на корабли) и о перспективах его успеха на юге.

«Новостей в Одессе никаких нет, ибо более недели ни один корабль в порт не входил, - писал В.Ф. Раевский 1 мая 1821 года в Кишинев. - Неаполитанские происшествия меня взбесили. Полагаю, пьемонтцы менее будут итальянцами».

Но и эти надежды не оправдались. Пьемонт покорился скорее, чем это можно было предполагать; от согласования с революционными вспышками в Европе вооруженной борьбы с самодержавием в России южным заговорщикам пришлось отказаться.

«Балканские дела привели в упадок русскую торговлю и скорое приведение в порядок греческих дел необходимо для процветания южной торговли», - заявлял на следствии в Петербурге один из экспансивнейших соратников Пестеля одессит А.В. Поджио, в пробуждении революционного активизма которого не малую роль играл трезвый учет всех тягостных последствий «господства и влияния Венского кабинета над нашим».

Сурово порицал русское правительство за «измену» по отношению к грекам хорошо знакомый с ситуацией на юге декабрист М.А. Фон-Визин - автор нелегального трактата «О повиновении внешней власти и какой власти должно повиноваться».

В.Ф. Раевский в пламенных строфах послания «К друзьям в Кишинев» выражал твердую уверенность в том, что события в Греции прервут и у нас «народный сон» и оживят «гидру дремлющей свободы», а Пестель, как свидетельствуют его собственные признания на следствии и беседы с Поджио, серьезнейшее значение отводил в схеме действий будущего «временного правления» «внешней войне, долженствовавшей и умы занять и чрез восстановление Греции в независимом состоянии доказать отклонение России от завоевательной системы, имеющей замениться покровительственной».

Наконец, воспитанник Ришельевского лицея А.О. Корнилович, реставрируя в Петропавловской крепости старые планы черноморской буржуазии, четко противопоставлял смысл «покровительственных тенденций» последней на Востоке близорукой тактике петербургских канцелярий александровской поры.

Прогрессивная верхушка великорусского поместного дворянства, на которую опирались столичные лидеры тайного общества, никогда не представляла собою политически твердо спаянного и тактически закаленного коллектива. Поэтому при первых же признаках ухудшения экономической конъюнктуры на севере и центре, при первых же свидетельствах обострения усвоенного александровским правительством реакционного курса и усиления системы жестких полицейских репрессий правый фланг Союза благоденствия оказывается бессильным противостоять не только революционному активизму «южан», но и паническим настроениям своей старой аудитории, отказывающейся от риска каких бы то ни было потрясений традиционных форм крепостного строя.

Быстрое разложение конспиративных объединений обеих столиц и старых русских губернских центров влечет за собой и формальную ликвидацию Союза благоденствия на Московском декабрьском съезде в 1821 году. Разумеется, крах такой рыхлой, идеологически, тактически и организационно плохо сколоченной организации, как Союз благоденствия, далеко не для всех его деятелей означал отказ от активной антиправительственной работы.

Однако только в двух направлениях после 1821 года могла определиться революционная энергия дворянского меньшинства, лишенного массовой поддержки своего класса. Одно из них вела к поискам новой социальной базы для заговора. На этот путь, как уже было отмечено нами выше, вступили левые лидеры упраздненного Союза, устами Пестеля, Волконского, Раевского и других откровенно пропагандировавшие буржуазно-демократическую платформу южной оппозиционной общественности.

Другой путь определялся ставкой на дворцовый переворот, на прокламирование сверху программы умеренно либеральных реформ - этот путь усвоили северные идеологи Союза, политические лозунги и методы работы которых хотя и не находили более опоры в самой толще поместного дворянства, но во всяком случае резко не противоречили его классовым потенциям и интересам, а главное, направлены были: на устранение опасностей революции снизу, на предотвращение «ужасов» пугачевщины.

В плане теоретическом - перспективы гражданской войны не останавливали южан. Программа «Русской Правды» едва ли могла рассчитывать на отсутствие организованного противодействия правящего класса, а Пестель даже Следственную комиссию в Петербурге старался убедить в том, что «главное стремление нынешнего века состоит в борьбе между массами народными и аристократиями всякого рода как на богатстве, так и на правах наследственных основанными».

Однако практический учет этих истин при разработке схем вооруженного восстания не мог не смущать вождей Южного общества, и только В.Ф. Раевский в своей деятельности политического пропагандиста-массовика неразрывно связал революционную подготовку войсковых частей с ориентацией на поддержку их выступления порабощенной крестьянской массой, в первую очередь десятками тысяч военных поселян.

В своих расчетах В.Ф. Раевский несомненно исходил из совершенно конкретных данных о положении Вознесенского и Елисаветградского округа военных поселений, границы которого соприкасались и с черноморскою степью и с юго-западным аграрным районом. Авторитетнейшие показания мемуаров обер-квартирмейстера военных поселений Е.Ф. фон Брадке, объезжавшего как раз те места, на которые возлагал свои надежды В.Ф. Раевский, позволяют нам судить, насколько серьезны были бы ресурсы живой силы повстанцев при их переходе из Бессарабии в Новороссию.

«В этой громадной степной местности, где 90 тысяч душ, приписанных к военным поселениям, занимались земледелием и скотоводством... я нашел этих прежде столь зажиточных поселян в величайшей нужде и бедствии, и мне не трудно было открыть причину этого грустного положения. Когда полки вступили в пользование определенными им участками и приняли на себя управление, ими овладело пламенное усердие к пользам казны, и они по отношению к доставшимся им природным богатствам не довольствовались выручаемым обильным содержанием для своих людей и лошадей, но старались накоплять наибольшее количество запасного хлеба и сена.

Этой цели они без сомнения достигли, хотя и тут целые стада крыс уничтожали добрую половику, но в то же время полки отнимали у крестьянина лучшие земли, делали огромные посевы без всякого соображения с трудовыми силами и предоставляли крестьянину лишь скудный остаток времени ка его собственное хозяйство. Так как пахота при продолжительном лете может производиться долго, и труда по удобрению не существует, то эта система была бы еще менее вредна для материального благосостояния поселенцев; но во время уборки, когда при жгучем солнечном зное часто все разом созревает, хлеб в один день начинает спеть, а трава обращается в солому, казенные огромные посевы требовали такого усиленного труда, что уборка крестьянских полей отлагалась до окончания этих работ, и крестьяне часто привозили в свои гумна одну лишь солому. Это отчаянное положение столь значительного населения требовало быстрых мероприятий».

Правительство, однако, с реализацией этих «мероприятий» не спешило, и В.Ф. Раевский совершенно правильно расценивал массу военных поселян как одну из важнейших движущих сил будущей революции. Так, пятый раздел инкриминируемого Раевскому в 1822 году следственного материала базировался, между прочим, на следующих данных: «О приглашении Раевским нижних чинов за Днестр к Вознесенску».

При начальном изыскании под присягою показали портупей-юнкера: Михаловский, что подсудимый Раевский говорил роте: «Пойдете ли, ребята, со мной за Днестр в Вознесенск, а там тотчас взбунтуются и пойдет как огонь, а то видите, как вас трактуют». Сущов, - что неоднократно случалось слышать, как Раевский состоявшей в команде его роты рядовым, рассказывая возмущение, бывшее в Вознесенске, говорил: «Один шаг за Днестр, - и все как порох вспыхнет и восстанет». 9-й Егерской роты фельдфебель Иванов слушал от унтер-офицера Ивана Алексеева, что Раевский говорил роте: «Пойдете ли, ребята, за Днестр, а там пристанут к нам еще больше».

Рядовые Абрам Аржевитин, Филипп Алексеев, бывшие в числе песенников - Петр Отрок, Иван Колотухин, Аврам Мелещенко, Семен Ядришников, Таврило Осипов, Семен Лыжин, Матвей Таранов, Таврило Комаров, Павел Антоненко, Иван Мыгкой, Аким Васильев и цьюульник Самсон Лемешов, что Раевский говорил им: «Пойдемте, ребята, за Днестр, а там пристанут к нам многие».

Поручик Михаловский слышал, как Раевский перед несколькими нижними чинами говорил сии слова: «Ребята, что если бы я вам предложил идти за Днестр, пошли бы вы, или нет?» На каковой вопрос когда солдаты отвечали: «Зачем и что бы мы там делали?», то Раевский сказал: «К нам бы на той стороне присоединились больше, и в то время мы бы избавились от мучения, все бы пред нами трепетало».

Солдаты же отозвались: «Мы своему государю пред богом присягали служить верою и правдою, а потому сделать сего не могли бы». На это Раевский: «Государь и сам присягал с народом хорошо обращаться, видите, как он нас мучит, - то он изменил присягу свою, следственно, и мы бы могли изменить».

Революционная работа В.Ф. Раевского прервана была арестом его 6 февраля 1822 года в Кишиневе. Политический деятель, тесно связавший свою программу с хозяйственной ситуацией, определившейся ко второму десятилетию XIX века на южных окраинах империи, трезво осознавший возможность мобилизации здесь для борьбы с дворянской монархией и полицейско-крепостным строем всех сил новой капиталистической общественности, не остановившийся перед проблемой существеннейшего расширения последней за счет массы военных поселян - милитаризованных крестьян - собственников Прибужья и Приднестровья.

Талантливейший организатор, не питавший никаких иллюзий в том, что не столько в офицерстве, сколько в армейских низах пропагандируемый без прикрытия серьезной вооруженной силы, без твердых точек опоры им мощный революционный блок не сможет стать реальным фактором борьбы с александровским самодержавием - В.Ф. Раевский ближе, чем кто бы то ни было из его товарищей по Союзу благоденствия и Южному обществу подошел к разрешению первоочередных тактических задач декабристских ячеек на юге.

С арены политической борьбы исчез в 1822 году не один В.Ф. Раевский. Репрессии, обрушившиеся вслед за провалом «первого декабриста» на бессарабское гнездо заговорщиков, своим ближайшим следствием имели удаление из армии М.Ф. Орлова, П.С. Пущина, К.А. Охотникова, А.Г. Непенина, ряд обысков и арестов в Одессе (дело отставного корнета Г.Ф. Раевского и профессора Ришельевского лицея Н.С. Черемисинова).

Мало того, в руках местных штабных и военно-полицейских властей оказались материалы, едва не приведшие к раскрытию всего руководящего ядра южных фракций тайного общества. Правда, благодаря стечению целого ряда счастливых случайностей этот последний удар удалось вовремя отвести, но боевая база южного заговора существовать перестала. Агитационно-пропагандистскую работу приходилось спешно свернуть, а от перенесения ее в солдатские массы надолго, если не навсегда, отказаться.

Планы вооруженного восстания конструируются сызнова, при помощи новых людей (С.И. Муравьев-Апостол, М.П. Бестужев-Рюмин), исходя из новых тактических посылок, вокруг новых оперативных центров (Бобруйск, Лещин, Белая Церковь). Однако отказ от сколько-нибудь определенной социальной ориентации заговора и боязнь разбудить стихийные силы гражданской войны обрекают все эти начинания на неудачу.

Лозунги В.Ф. Раевского не забываются, пожалуй, только Пестелем. Перед самым своим арестом, в первых числах декабря 1825 года, он неожиданно вносит характерный дополнительный пункт в разработанную осенью им и С.И. Муравьевым-Апостолом схему действий тайного общества после сигнала к восстанию. Этот пункт требует немедленного приложения всех сил к освобождению из крепости майора В.Ф. Раевского.

В самом деле, если мы вспомним, что директория Южного общества должна была в момент движения 3-го корпуса на Москву и восстания в Петербурге «действовать по 2-й армии и Херсонским поселениям», то появление в революционных войсках В.Ф. Раевского могло быть необходимым только для стыка регулярных армейских частей с волнующейся массой военных поселян и обнищалых сельских хозяев района северного Причерноморья. Разумеется, тактикой В.Ф. Раевского торжество принципов «Русской Правды» обеспечивалось бы гораздо серьезнее, чем неудачно реализованными в декабре 1825 года методами испанского пронунциаменто.

*1  Подготовленное Ю.Г. Оксманом издание «Записок» В.Ф. Раевского, к сожалению, не осуществилось. Вступительная статья к нему, написанная в конце 1940-х годов, публикуется впервые.